Мария Арбатова - Мне 40 лет

Саша страшно любил что-нибудь придумывать. То среднеарифметический образ женщины-депутата по фамилии Умалахова. То проект картины «Хакамахи на балконе». То национальную идею, краденную из рекламы памперсов: «Просыпаюсь и пью. Потом опять пью». То два варианта палок для водных лыж: первые — на надувных подушках, а вторые — чтобы до дна доставали. То в связи с проблемами здоровья Ельцина пустить его выступление под фонограмму, дать депутатам наушники и каждой фракции крутить свой вариант.

Профессор географии и член президентского совета Леонид Смирнягин был старше всех и носил кличку «могучий старик» из почти забытой сегодня книги «Старик Хоттабыч». Ходили слухи, что Ельцин любит не курящих, без бороды и говорящих медленно. Смирнягин был господин с точностью до наоборот.

Попав в президентский совет, господин Смирнягин дал телеграмму на кремлёвском бланке дружку, тоже профессору: «Ты думал, что я говно, а я член президентского совета!».

Смирнягин называл себя лучшим географом всех времён и народов. Это было не слишком далеко от истины, он и в президентский совет попал потому, что как-то на совещании начертил на листочке по памяти карту страны, разделённой на без малого девяносто субъектов Федерации, при том, что был американист. Америку он просто ощущал как собственную кухню, однажды в присутствии Лёни провинциальная американка назвала свой город и чуть не упала в обморок, когда господин Смирнягин мгновенно назвал ей все соседние этой дыре речушки и пригорки.

Володя Размустов был молодой историк из Воронежа с практикой посольской работы в Вашингтоне и работал помощником Сатарова. С ним меня и Олега соединяли самые тёплые и самые семейные отношения. Благодаря ему, а не благодаря собственному мужу, я включилась в работу группы.

Миша Захваткин был добрым ангелом группы и отвечал за компьютерную сеть. Со Смирнягиным у него постоянно разыгрывались итальянские базары. Лёня лепил в компьютер всякую дрянь, купленную на барахолке, компьютер ломался, а Миша, матерясь, реанимировал его. Группа могла похвастаться хорошей коллекцией компьютерных игр и порнухи. Захваткин был выдержанный господин из города Слободское Кировской области, периодически даривший пенки из своей биографии типа: Когда я работал на кладбище, там все кололись. Не кололся только один, он втирал себе в вену мак. Стеклом.

Это были постоянные жители, но гости были не хуже. Я никогда в жизни не видала такой плотности блестящих мужиков на один квадратный метр российской земли.

Самым корректным и застенчивым из всех помощников президента, конечно, был Михаил Краснов. Он был религиозный и очень ответственный человек. Лившица я знала плохо. Виделись в Волынском, пару раз ужинали на Косыгина, приглашала его с женой на свой спектакль. После стакана водки Лившиц врубал на полную катушку кассету Гарика Сукачёва и каждый раз просил передать Гарику привет от страстного поклонника. Но я была не знакома с Сукачёвым. Однажды мы с приятельницей — актрисой сидели в буфете МХАТа, куда с криком: «Где Мишка Ефремов, щас я ему буду харю бить!» ввалился в дым пьяный Гарик Сукачёв и спланировал за наш стол.

— Девчонки, я вам свои новые стихи почитаю, — и начал бубнить очередной шлягер. — Гениально?

— Я обещала вам передать слова любви от горячего поклонника господина Лившица, — ответила я, чтобы избежать экспертной оценки текста.

— А кто это? — спросил Сукачёв.

— Министр финансов.

— Не знаю такого. Но ты ему передай, что он хуёвый министр финансов, если мне, Гарику Сукачёву, не на что выпить! — потом посмотрел на меня озарённый идеей. — Слушай, дай мне пять тысяч на водку, а этот, министр финансов, пусть тебе отдаст!

И, получив в буфете гранёную стопку, кумир Лившица быстро унёсся с прежним криком о своих планах на физиономию младшего Ефремова. Надо сказать, «лаф стори» власти и художников всегда выглядела примерно так.

В Волынском изумительный персонал, он быстро давал ощущение дома в неуютных номенклатурных пространствах. Черномырдина здесь обожали, называли ЧВС или Чирик. А девушки из ресторана называли его «папа». Он приезжал в Волынское редко. Как-то при мне, видя Черномырдина на экране телевизора, одна официантка грустно сказала другой: — Посмотри, папа-то наш как похудел! Ужас! Что они там его не кормят, что ли? Что у них там рук, что ли, нет?

Были, конечно, и типажи. Одна горничная долго привыкала к нам. Мы приехали неизбалованными и сначала пытались убирать за собой. Это напрягало. Как-то она раз пять зашла в номер с витиеватыми заявлениями по поводу застеленной Олегом постели. Я долго не могла понять, в чём дело, и потребовала правды.

— Если Олегу Тумаевичу не нравится, как я стелю, я могу по-другому, — сказала она чуть не плача. — Я очень своей работой дорожу.

В корпусах было жарко и синтетические покрытия полов, и потому при прикосновении к чему-нибудь не сильно, но неприятно било током. Олег из-за этого ходил босиком или в летних босоножках, состоящих из трёх кожаных перепонок. А поскольку работа строилась из совещаний, написания бумаг и их обсуждения, то в зале заседаний группа собиралась, что называется, «без галстуков». Горничную это напрягло, она доложила Сатарову:

— У вас человек босиком ходит по даче и в босоножках сидит на совещании.

— И что?

— Босиком!

— Вам это мешает?

— Но ведь не хорошо.

— И мне не мешает.

— Значит, вы ему разрешаете. Тогда всё в порядке, — успокоилась она.

Олег в этом сезоне не только ходил босиком, но и курил сигары. Созерцая подобную разнузданность, горничная решила, что раз ему такое разрешают, значит, теперь он тоже крутой и начала доносить ему. Когда Олег уезжал, ей ничего не оставалось, кроме того как, соблюдая субординацию, стучать мне:

— Там человек из нижнего номера, сел в библиотеку и играет на компьютере.

— И что? — недоумевала я.

— А вдруг ему нельзя?

— А почему вас это волнует?

— Меня когда на работу брали, велели всё докладывать.

— А в каком это году было?

— В восемьдесят пятом.

— И вы считаете, что с тех пор ничего не изменилось?

— Нет, ну, многое, конечно, изменилось… Паласы поменяли… Плиту дорогую в наш корпус поставили… Телевизоры новые.

Существовал свой фольклор. Например, охрану Ельцина называли «гоблины», а группу «Альфа» — «альфонсы». Сатаров называл Ельцина «шеф». Надо сказать, все, кто сталкивался даже с бумагами, с которыми работал президент, относились к нему с большим уважением. Я пришла из среды, где считалось хорошим тоном поливать власть, но чем больше начинала соображать в шахматной партии российской политики, тем удивительней мне казались президентская гибкость и рисковость ходов. И рассуждения маргинальных интеллектуалов и закомлексованных аналитиков-аутсайдеров начали напоминать презрительно-покровительственное отношение не умеющих переставлять фигуры на доске к шахматным гроссмейстерам.