Хорольская яма - Евгений Степанович Кобытев

с чем не сравнишь и не спутаешь ты теперь этот гул: ни с криками многих тысяч птиц, ни со свистом ветра и ропотом волн во время шторма на могучей сибирской реке, ни с шумом морского прибоя: это многотысячные стоны, крики, зовы, стенания, гневные возгласы, вопли, пулеметные очереди и отдельные выстрелы, слившиеся воедино в нестройной, страшной симфонии лагеря. Это шумы нового лагеря смерти — филиала Хорольской Ямы, который после того, когда зимой в Яме не останется ни одного живого человека, станет основным дулагом № 160.

Хорольский элеватор

КАРКАСНЫЕ, грубо сколоченные из неоструганных досок и опутанные колючей проволокой ворота лагеря широко открылись, пропуская нашу колонну, и снова закрылись: для одних надолго, для многих навсегда…

Многих из нас вынесут отсюда зимой на носилках, замерзшими в самых невероятных позах, и будут сваливать за костеневшие обнаженные тела в большую яму перед входом в лагерь и в противотанковый ров за элеватором.

Стонущая плакальщица-вьюга будет заметать и забивать снегом провалившиеся глазницы и полуоткрытые рты. Когда пройдет необычно суровая для этих мест зима, когда лежащие страшной арматурой груды скелетов, обтянутых кожей, оттают на весеннем солнце, похоронные команды будут укладывать их в ямах плотнее. Зароют землей эти страшные пасти ям, и гитлеровцы распорядятся разбить над ними цветочные клумбы и водрузить большие деревянные кресты…

А сейчас мы разбредаемся по лагерю и знакомимся с нашим новым жильем.

Комендатура, канцелярия, застенки, казармы конвойных, комнаты офицеров находятся перед входом в лагерь, в бывших служебных помещениях элеватора. Как в Яме, над двойным рядом проволочных заграждений, опоясывающих лагерь, возвышаются пулеметные вышки.

Вся территория лагеря разделена надвое высоким проволочным заграждением. В середине его — ворота шириной в четыре-пять метров. Они, как и главные ворота, опутаны колючкой. В левой половине лагеря, за аппель-плацем, в глубине отсека каменный и деревянный сараи (бывшие зернохранилища) и навес — крыша на столбах без стен. Между деревянным сараем и навесом — два смежных прохода для кормления, которые ведут во вторую половину лагеря. Эта половина лагеря служит «отстойником» для получивших баланду. В глубине отстойника, за особым проволочным заграждением, кухня с котлами и большими деревянными чанами для заготовленной впрок баланды. В центре отстойника из-под земли выходит водопроводная труба с краном: воды — хоть отбавляй.

Здесь 15–20 тысяч пленных. На ночь сараи набивают до отказа, но все же значительная часть узников, как и в Яме, ночует под открытым небом. По всему лагерю размешана тысячами ног глубокая жидкая холодная грязь, которая по утрам подергивается застывшей от заморозков коркой. Корка эта проваливается под ногами первых идущих, и снова все бредут и топчутся в вязкой жирной вонючей грязи, которая, как липкая бумага для мух, держит, засасывает ослабевшие от истощения ноги.

День в лагере начинается с того, что двери сараев открываются настежь и в них врываются палочники-полицаи. С гиком, с матерщиной, изощренной бранью, рассыпая направо и налево удары, они выгоняют нас под открытое небо. Сперт и душен воздух в сараях, но там все же тепло, и, выкатываясь гурьбой во двор, мы сразу начинаем мерзнуть и мокнуть, если моросит дождь. Начинается сутолока и давка у проходов, где два раздатчика выдают баланду, черпая ее из стоящих перед ними бочек. Бочки все время наполняются двумя подносчиками баланды. Гитлеровцы могли бы установить определенный порядок и очередность, но они, по-видимому, боятся любой организации среди заключенных, и поэтому везде царит стадный, табунный беспорядок, хаос и свалка. Здесь, как и в Яме, каждый нарочно предоставляется самому себе, будятся в человеке индивидуалистические инстинкты, каждому приходится на первых порах думать только о сохранении своей жизни в этом столпотворении.

Попав в поток идущих к раздатчикам, как сквозь строй, проходишь мимо дюжих псов-полицаев: они обрушивают　

на прохожих град палочных ударов. Руками парируешь удары, направленные тебе в голову, подставляешь локти под удары, блокируешь их. Кисти рук и предплечье у тебя будут всегда в синяках, но хоть голова была бы не разбита в кровь, как у многих твоих товарищей.

Молчаливо, стиснув зубы, принимают узники удары палачей. Не укрощают они нас, не парализуют они нашу волю, а ожесточают.

— Бей, собака! Бей, иуда! Бе-ей, твоя сейчас сила и власть! Бей!

Наконец, в котелок (ты счастливец, что он у тебя есть!) получаешь баланду и, лавируя, уклоняешься от встречи с рыскающими около раздачи полицаями, которые, шутки ради, могут ударом палки выбить у тебя котелок из рук.

Отойдя в сторону, сохранившейся у тебя за голенищем ложкой, с тревогой и жалкой надеждой проверяешь густоту сегодняшней порции.

Баланда здесь такая же, как и в Яме: мутная, несоленая жижа с плавающей в ней крупой и иногда двумя-тремя маленькими кусочками буряка. Очень часто в твоем котелке оказываются самые настоящие прокисшие противные помои. Только одно воспоминание о них, об их запахе и вкусе до конца дней твоих будет вызывать тошноту.

Но ты человек, попавший в страшную беду, — в лагерь смерти! Каждый шанс на жизнь у тебя на учете, и ты съешь все, что тебе сегодня дано. Затем целый день до вечера ты стоишь в отстойнике, месишь холодную грязь и стараешься пробраться в толпу товарищей: где теснее, там теплее. И опять думаешь…

Думы, думы!.. Думы о судьбе Родины, борющейся с лютым врагом, думы о судьбе близких, о своей судьбе, о судьбе твоих товарищей, думы в поисках выхода. Сколько дней, недель, месяцев простаивали мы под открытым небом и в дождь, и в снег, подняв воротники шинелей, опустив борты пилоток на уши, думая свои невеселые думы! Когда нет дождя, вынимаю пакетик бумаги и карандаш и делаю зарисовки и наброски к задуманной в Яме серии.

Товарищи интересуются моей работой, ограждают от толчков, услужливо подставляют спину для того, чтобы я мог, положив на нее пакетик с бумагой, «работать с удобством».

— Рисуй, товарищ, рисуй! Нарисуй, чтобы люди после знали и не забыли, что с нами было! — слышу я одобрительные реплики.

— Смотри только, чтобы фашист не увидел твоих «чертежей», а то он так тебя разрисует палкой, что родная мать не узнает! — предупреждает другой.

— Палка — полбеды. Пристрелит, как пить дать! — слышится справа.

— Остаться бы живым да книгу написать! — со вздохом говорит кто-то позади, тяжело, простуженно дыша у моего уха.

Обдумывая темы будущих листов, продолжаю отмечать их в зашифрованном виде для памяти. Сама лагерная жизнь подсказывает композиционные решения, образы.

Вечером, когда отстойник уже набит тысячами людей, к воротам подходят полицаи