Адмирал Колчак. Романтик Белого движения - Николай Андреевич Черкашин

стать точкой старта их броска к Земле Санникова. Дальше будут только льды и тысячи верст никем не населенных берегов то горной, то заболоченной тундры, птичьи базары на скалах да лежбища тюленей, ледяные поля да дымящиеся в стужу полыньи…

РУКОЮ КОЛЧАКА: «Екатерининская гавань, получившая за год до нашего прибытия официальное значение военного порта и угольной станции, представляет из себя узкий фиорд, окруженный крутыми, скалистыми, по большей частью сглаженными каменистыми берегами, поднимающимися с высоты (гора Энгельгардта)… Отсутствие растительности придает безжизненный вид каменистым холмам и склонам, среди которых в самой глубине бухты находится вновь построенный небольшой городок, состоящий из немногих домов местной администрации, церкви и около 10–15 частных построек. Это небольшое селение производило приятное впечатление прекрасными дорогами, чистотой и внешним видом новых построек. Быть может, это обуславливалось только новизной и недавним их существованием. Деревянная пристань у города, другая такая же, но меньших размеров в 50 части бухты да две-три бочки на рейде представляли все удобства для стоянки судов. Стоянка в гавани имеет недостаток из-за неважного грунта; у пристаней приходится считаться с порядочным приливом. Приглубость берега несколько искупает узкость рейда, где современным первоклассным крейсерам стоять тесновато. Течения в глубине бухты не сильны и не представляют неудобств. От волнения бухта совершенно закрыта. В Екатерининской гавани имеется склад превосходного угля, часть его была в сараях, другая лежала прямо на воздухе; по качеству этот уголь был смешанный…

Население гавани, или, вернее, города, состояло из нескольких человек администрации и небольшого количества поселенцев, ссыльных, среди которых были и поляки. По свойствам это поселение, состоявшее из отбросов и всякой сволочи, не особенно гармонировало с новым портом. В 0 части бухты расположены постройки научно-промысловой мурманской экспедиции, (состоявшей тогда под начальством Книповича), пароход которой “Андрей Первозванный” мы застали стоящим у пристани экспедиции. Кроме него на рейде стоял небольшой казенный пароход “Печора”, пробиравшийся на эту реку.

Прийдя на рейд, мы узнали, во-первых, что собаки наши уже прибыли в Екатерининскую гавань… Второе известие касалось нашей шхуны, зафрахтованной в Архангельске и долженствующей доставить нам груз угля в Югорский Шар в бухту Варнека. Оказалось, что шхуна при первой попытке встретила лед, пройдя Калгуев, получила повреждение и вернулась в Архангельск. Таким образом расчет на пополнение запасов угля в Югорском Шаре становился более чем сомнительным, и случай этот подтверждал известие, полученное в Тромсё от промышленников, что в этом году Ледовитый океан по состоянию льда крайне неблагоприятен для плавания.

При нашей малочисленной команде пришлось для ускорения работы нанять какую-то сволочь из местных обывателей, которых через несколько часов работы пришлось рассчитывать и доканчивать работу самим. Наполнив трюмы углем, мы получили осадку 18,5 футов. Течь усилилась, каждые два часа необходимо было откачивать воду. На палубе негде было повернуться, все было завалено рыбой – пришлось около 30 тонн оставить на берегу, так как ее решительно некуда было сунуть. Оставалось принять собак и идти дальше».

* * *

Первая вспышка амбиций, которая потом переросла в самую настоящую войну нервов, случилась в самом начале экспедиции, когда «Заря» еще стояла в Екатерининской гавани. Один из матросов вернулся на судно с берега пьяным в дым и устроил форменный дебош. Коломейцову пришлось вмешаться. Ничего не оставалось сделать, как списать горького пьяницу с корабля. Но вслед за ним пришлось исключить из состава экспедиции еще одного матроса, подцепившего венерическую болезнь при стоянке в норвежском порту Тромсё. И без того немногочисленная команда таяла на глазах. Моряки отметили проводы товарищей отменным возлиянием. Случилась драка с поножовщиной. Барон Толль заметил своему капитану, что команда «Зари» больше пригодна для пиратского брига, чем для научной экспедиции. И без того взвинченный Коломейцов ответил едким сарказмом. Слово за слово да еще прилюдно, в кают-компании, привело к тому, что после двух часов вежливой, но все же нелицеприятной пикировки барон Толль заявил, что он не сможет идти с таким капитаном во льды, что он списывает его вместе с проштрафившимися матросами. Коломейцов вспыхнул и сказал, что немедленно сдает дела лейтенанту Матисену и сейчас же покидает борт.

Судьба всего предприятия повисла в воздухе. Если Коломейцов уйдет, то в команде, и без того ненадежной, начнется разложение. Колчак это понимал, как отдавал себе в том отчет и лейтенант Матисен. Вот только барон Толль с воистину прибалтийским упрямством стоял на своем и слышать не хотел о том, что коней на переправе не меняют. Матисен хранил нейтралитет: пусть будет, как будет. Тогда Колчак пошел ва-банк. Он заявил, что тоже уйдет с корабля, если Коломейцов будет списан с «Зари». Это был серьезный ход, и он несколько отрезвил Толля. Барон прекрасно осознал, что с одним офицером пускаться в такое плавание немыслимо, а найти в Александровске, на краю цивилизации, двух готовых идти с ним на край света офицеров невозможно. Задумался и Коломейцов. Поступок Колчака изумил его. Во всяком случае, никуда с судна он не отправился, а провел ночь у себя в каюте. Утром Колчак вместе с Матисеном принялся уговаривать его помириться с Толлем. Тем более что причина ссоры не стоила и выеденного яйца. Тем более что судовая жизнь и так осложнена нехваткой двух матросов, их вахты лягут дополнительной нагрузкой на плечи остальных. Но ведь не зря говорится – утро вечера мудренее. Коломейцов пошел на мировую, и прямо за завтраком состоялось весьма трогательное примирение с бароном Толлем, который, пережив бессонную ночь, искренне рад был завершению инцидента.

И хотя на душе у всех экспедиционеров потеплело, все же этот конфликт был грозным симптомом. Во льдах, на зимовке, в жилой тесноте старые обиды часто оживают и перерастают в настоящую войну нервов.

РУКОЮ КОЛЧАКА: «…Жизнь понемногу урегулировалась. Она вошла в предельные рамки вахты, очередных работ и наблюдений. Мне было немного трудно сначала – я не успевал обрабатывать всю добытую со станции воду, вымыть приборы. Особенно много времени уходило на опыты, которые я старался делать со всеми предосторожностями, проверяя образцы воды по нескольку раз…

При наличии трех офицеров работать было вполне возможно, и я всегда вспоминал это время, когда приходилось в два следующих плавания стоять на две вахты и свести всю научную работу к самым необходимым и крайне узким размерам.

Н.Н. Коломийцов всю штурманскую часть вел один, я был совершенно свободен после вахты и проводил большую часть времени в лаборатории, равно как и А.А. Бируля, также едва успевавший за день разобрать добытый драгами материал. Все были заняты, и все шло тихо и спокойно…»

У крутых берегов острова Вайгач «Заря» разошлась с другой экспедицией, шедшей под флагом полковника-гидрографа Андрея