Моя жизнь — опера - Борис Александрович Покровский

невежеством некоего академика Лысенко и сталинскими нападками на учение Г. Моргана. Если я готовил себя к опере, то жена моя была направлена судьбой в детский театр. В Горьком были и детский, и оперный театры, а родители жены имели там квартиру. Всё складывалось удачно, и мы попросили, чтобы Министерство культуры послало нас ставить дипломные спектакли в Горький.

Но, увы, несчастье века — преступное уничтожение всего доброго и просвещенного — коснулось и нас. Произошло невероятное и необъяснимое. Настолько необъяснимое, что поверить в это мы не могли много лет и потому были духовно парализованы. Мать моей жены — добрейшая, образованнейшая и честнейшая пожилая женщина Лидия Ивановна Некрасова была арестована, сослана в ссылку, где и погибла без всякой вины. Впрочем, «вина» обнаружилась спустя много лет. Изучая дело о реабилитации, её навеки травмированная мерзостью века внучка узнала, что бабушка обвинялась в «предательстве Родины». Это «предательство» заключалось в том, что однажды, отвечая на вопрос некоего иностранца о её заработке (а она была первоклассной переводчицей с английского и французского языков), она ответила правду. И, видимо, это была цифра, унижающая Советское правительство и партию! Сумму зарплаты надо было скрывать, как военную тайну! Беда и проклятие времени!

В небольшой, но уютной квартире в Горьком старик профессор работал над проблемами биологии. Работал в одиночестве, работой пытаясь заглушить горе, незаконно обрушившееся на законопослушного ученого. Беда! А на старом диване играла его маленькая внучка Алла, только недавно у нас родившаяся. Это она много лет спустя прочтет, за что сгубили её бабушку, которую она так никогда и не увидела. Горе и обида, запертые в душе русского ученого, — рана, которая не заживает у внучки, хотя прошло много лет. Теперь она актриса с высоким званием «народная», со званием профессора, как, впрочем, и её мать. Кстати, где была её мать, когда она играла в игрушки на диване деда? Она была на фронте, в окопах, в землянке, в той романтично-кровавой бойне, о которой так душевно (снова — русский характер!) пели военные лирические песни. А я?

Война меня застала в городе Иваново, где Горьковский оперный театр был на гастролях. В то время я был обласкан судьбой свыше всякой меры. Приехав в Горький, я понял, что рельсы моей судьбы привели меня в мир добра, удачи и благополучия.

Вот сухой отчет об этом отрезке моего маршрута. Войдя в кабинет директора с направлением Министерства культуры, я увидел там главного режиссера театра Марка Марковича Валентинова. Именно главного режиссера, по студенческим нашим представлениям, больше всего надо было опасаться. Ознакомившись с направлением, он радостно воскликнул: «Ну вот и прекрасно, через несколько лет он будет нашим художественным руководителем!» При этом он крепко обнял меня. Позже я узнал, что мой однокашник Евгений Соколов ему, как старому знакомому, писал обо мне хорошие слова. Блат блатом, но объятия были искренние, добрые, и я… через пять лет стал художественным руководителем театра, в который приехал для подготовки дипломного спектакля.

А пока меня попросили присутствовать на репетиции по возобновлению старого, забытого театром и совершенно неизвестного мне спектакля. Репетицию должен был проводить старый и уважаемый в театре артист. И я наивно пришел в театр — присутствовать. Но мне сказали, что уважаемый артист на репетицию не придет, так как у него «вечером — Мефистофель»! А в день спектакля оперный артист всегда должен быть свободен. Однако опытный и умный артист, по наущению судьбы, просит мне передать: «Репетируйте смело, у Вас всё получится, сочиняйте сцену сами, но не отвечайте на вопросы, которые Вам захотят задать артисты. На все вопросы отвечайте — „отвечу в антракте!“. А в антракте ни один уважающий себя артист вопросов задавать не будет, побежит курить, в буфет или…» Этот мудрый рецепт я использовал в дальнейшем много раз — на репетициях и в Москве, и в Италии, и в Германии, и в Вене… Артист — всегда артист! Кроме того, надо было знать, что артист, работая с неопытным режиссером, пробует все способы оттянуть, разжижить, спустить темп репетиции, ослабить её или, ещё того лучше, уничтожить напряжение, пульс репетиции. «Все вопросы в антракте!» — сказал я моим новым друзьям и сразу был признан: «Этот дело знает!» Когда репетиция окончилась и я уходил, то за спиной услышал: «Хорош, напоминает Баратова!» «Порядок!» — сказал я себе. Ведь я, действительно, не столько репетировал, сколько изображал репетицию Баратова.

Меня тут же позвали в кабинет директора, в котором сидел весь художественный совет театра — все дирижеры, художники, ведущие артисты. Разговор был кратким.

Директор: Не можете ли Вы поставить нам «Кармен»?

Я: Могу!

Дирижер: Знаете ли Вы эту оперу?

Я: Знаю!

Дирижер: Наизусть?

Я: Да, наизусть!

Главный художник: Это ничего, что у них (он презрительно кивнул в сторону директора) нет холста, мы напишем спектакль на рогоже, будет шикарно, а им (снова кивок в сторону «узурпатора»-директора) каждые полгода менять рогожу, вновь перетягивать!

Художник весело потирал руки, он явно торжествовал. «Рогожа — непрочный материал, а спектакль наш (он обнял меня) будет идти лет десять, а то и двадцать! Ха-ха-ха!»

У кабинета директора собрались актеры — будущие участники спектакля. А директор спросил меня, есть ли у меня дома фортепиано. «Нет», — сказал я. «А в Москве?» — «В Москве есть». «Давайте быстро адрес, и мы перевезем его из Москвы в Горький».

«Какой добрый директор!» — подумал я. Но спустя год-два я понял — какой хитрый директор! Он смотрел на меня, как на вечного горьковчанина. И вот в квартире профессора биологии стоит моё старое пианино с обломанными подсвечниками — друг моего детства.

Судьба счастливо потирала руки — всё шло по её плану, и шло так уверенно! Однако… На гастролях театра в Иванове мы узнали о горе: началась война. Вернувшись в Горький, я, военнообязанный, явился в военкомат. Мне обрили полголовы, но акцию посвящения меня в солдаты прервала команда: «Покровский, на выход к начальнику!»

Начальник военкомата был седой и с огромным количеством боевых орденов, были и знаки ранений. Он с жалостью посмотрел на меня и покачал головой.

— Вы зачем пришли? Вас вызывали?

— Я… так война же!

— Вас вызывали?

— Нет, но я… военнообязанный.

— Что толку, если Вас убьют?

После паузы, скорбно посмотрев на меня, спросил:

— А оперетки ставить умеете?

— Позвольте, — парировал я, — идет война, по указаниям руководящих органов, Министерства культуры и репертуарного комитета я ставлю оперы, поднимающие патриотический дух… «Иван Сусанин», «Нижегородцы»…

Командир перебил меня:

— Когда солдат сидит в окопах, по