Ариадна Эфрон: рассказанная жизнь - Елена Баурджановна Коркина

были, – страшная, глазищи огромные… «И вдруг, – говорю я, – дверь в комнату открывается и входит человек… с ножом в руке!» – и вытаращиваю на нее глаза. И вдруг дверь в камеру открывается и входит мужчина с большим… ножом в руке! Первое движение у нас было почему-то подобрать ноги на койку, вторым движением Тёпы было завизжать во всю мочь, но тут вошел охранник и сказал: «Ну, чего вы!..» Оказывается, в коридоре рабочие стелили линолеум, и кусок, который подсовывался под каждую дверь, с боков обрезался, вот рабочий и зашел с ножом…

Потом Тёпу отправили в лагерь, а я еще оставалась, я ей сахару на дорогу накопила. Потом, уже во время войны, она меня разыскала, мы переписывались. Потом она жила в ссылке, потом вышла замуж за какого-то больного пожилого человека, которого вечно должна была подпирать собой. Кончила она финансовый институт, чтобы прибавить к своей маленькой зарплате лишние двадцать рублей. И ничего от той девочки, которая хотела оживить Ленина, не осталось… И стоило ли заглядывать по ту сторону здания такой ценой?.. Нет, не стоило.

Монашка

В моем первом лагере, в котором я была очень недолго, в Коми АССР, было несколько человек, посаженных «за религию», и среди них монашка – тетя Паша. Долагерная история ее такова. Она была крестьянской девочкой в многодетной семье, когда однажды попала в монастырь. И вот после курной избы монастырское благолепие так прельстило ее, что она хотела только туда. А там сказали: мы таких бедных в монахини не берем, нам ведь нужны вклады, чтобы монастырь богател. И взяли ее только в работницы – на самые тяжелые работы, безо всякого учения и без права пострига.

Она была трудолюбива, очень скромна, тиха и приветлива, делала любую работу и вскоре что-то начала получать по своим заслугам: ей позволили обучаться шитью, а вот грамоте так и не выучили, выдали какую-то одежку монастырскую, а потом выделили отдельную келейку. И тетя Паша была счастлива. Она долго копила какие-то гроши и наконец – предел мечтаний! – обзавелась и собственным самоваром. И по вечерам у нее в келейке пили чай две-три монахини. «Сегодня пьем у матери Анны, завтра – у матери Манефы, а послезавтра – у Паши…»

Так и шла жизнь, тихая и счастливая, и вдруг – революция! Приехали красноармейцы. Комиссар, собрав монахинь, объяснил им, что они теперь свободные гражданки. «Собирайте свои манатки и идите на все четыре стороны; даем вам сроку полгода, если через полгода здесь кто-нибудь останется, пеняйте на себя, женщины!»

Ну, те, кто был поумнее и порасторопнее, ушли, остальные остались, питаясь надеждами да упованиями. И тетя Паша тоже осталась.

Через полгода являются те же люди и говорят: «Ну, женщины, мы вас предупреждали, теперь пеняйте на себя. Все здесь бросайте, никакого имущества забирать не разрешается, что наденете, в том и идите».

– И вот, Аленька, – рассказывала тетя Паша, – одеваюсь я, а сама плачу-плачу, одеваюсь-одеваюсь и все плачу – как же самовар-то оставить? И все одеваюсь-одеваюсь, чтобы им меньше осталось, и плачу-плачу, а наплакамшись, да и привязала самовар-то между ног и пошла. Тихо иду. А у ворот солдат стоит и каждой-то нашей сестре под зад поддает на прощание. А я иду тихо-тихо, а он мне как наподдаст, я и покатилась! Так, поверишь ли, Аленька, на самоваре-то до сих пор вмятина от сапога!

И вот в лагере нашем несколько женщин, которые «за религию» сидели, освобождаются. Прощание. Тетя Паша, крестя каждую по очереди, говорит:

– Вы уж отпишите, девоньки, как там на воле-то, целы церкви-то. И уж помолитесь там за нас…

А как писать – ведь цензура! И договорились: вместо «церковь» писать «баня». Ну, уехали они. Прошло какое-то время, пришло письмо. Тетя Паша ко мне:

– Читай, Аленька, читай, голубушка!

Читаю: «Низкий поклон вам, Прасковья Григорьевна, сестре Аллочке поклон, – ну и так далее. – Доехали мы до города (скажем, Серпухова), только вышли с вокзала, глядим – баня! И пошли-то мы сразу в баню, и таково-то хорошо за вас там помылись! А в этой бане мы поговорили с женщиной, которая шайки продает, все у ней расспросили, и она нам сказала: поезжайте вы, бабоньки, на кладбище. Мы поехали. Приходим на кладбище, глядим – баня! И такая красивая баня-то! И таково-то хорошо мы помылись там за всех вас и по шайке за каждую поставили! И такой банщик здесь хороший оказался, тоже помылся за вас…»

А теперь про настоящую баню.

Банный день нам назначили как раз под Троицу. И тетя Паша очень радовалась, что на праздник чистенькие будем. Собрались мы и пошли с узелочками. А банщик был у нас тоже из тех, кто «за религию» сидел, тихий, скромный, его потому и поставили банщиком – знали, что на голых баб пялиться не будет.

И вот встречает он нас на пороге – голый, в одном фартуке:

– С наступающим праздником вас, женщины! Очень хорошо сегодня в бане, я все чисто убрал и воду для вас от мужчин сэкономил, так что вам каждой будет не по три шайки, а по четыре. Мойтесь на здоровье, женщины!

И никогда не забуду я эту картину – тогда я от нее просто пополам перегнулась, до того было смешно! – банщик подсел на лавочку к тете Паше и завел тихую беседу:

– А помните, Прасковья Григорьевна, как под Троицу-то в церкву шли – нарядные, с березками…

Она – голенькая, только платочек на голове, он – в одном фартуке, сидят и разговаривают о «божественном», чистые и бесхитростные, как дети или ангелы.

Василий Жохов – первый вор Севера

В свой первый лагерь в Коми АССР я попала с Тамарой Сланской, которая сейчас живет в Ленинграде. Мы с ней попали не только по одной статье, но и по одному делу; впоследствии выяснилось, что посадил нас один человек, который посадил и моего отца, и целый ряд других людей[4]…

Нам сказали, что мест в пятьдесят восьмом бараке (это был номер нашей статьи) нет и что нас пока поселят в уголовный. Мы согласились, потому что ни о чем не имели понятия; потом оказалось, что надо было не соглашаться, а требовать поселения к своим, в пятьдесят восьмой, но мы не знали и послушно пошли туда, куда нас определили.

Вошли мы в чистый, выскобленный барак с двойными нарами, светлый, на нарах какие-то вышитые покрывала, подушечки, накидочки…