Секретов не будет - Илья Миронович Шатуновский

Между тем деревня уже спала, и только в окнах корчмы, прилепившейся к самому мосту, горел свет. Оттуда доносились голоса.

— Подойдем к корчме, — предложил представитель горкома партии, — быть может, крестьяне помнят тех юношей, которые помогли танкистам.

В корчме сидело человек пятнадцать местных жителей. Здесь было весело, тепло и уютно.

Товарищ Ян поздоровался с крестьянами и сказал:

— Друзья, к вам приехал танкист, который отбил у фашистов вашу деревню.

Тут же, словно по команде, за каждым столиком освободилось место и от каждого столика закричали, чтобы танкист выпил именно здесь.

— Прошу не шуметь, — сказал корчмарь, выходя из-за стойки. — Вы уже выпили по стаканчику, а я трезв. Танкист, который освобождал нашу деревню, должен выпить за мой счет. Я все равно не продам вам водки, и вам нечем будет угощать танкиста.

— Спасибо, друзья, — сказал Михаил Федорович. — Но мне хотелось бы знать, кто из вас был здесь в день того боя.

— Многие из нас были, — ответил пожилой крестьянин, которого звали Владислав Водарский. — Здесь у моста немцы подожгли русский танк. Крестьяне вытаскивали из танка раненых солдат.

— Я их тоже вытаскивал, — сказал Орлов.

— Танкисты были обожжены, у одного парня не было ни рук, ни ног, — продолжал Водарский. — Мы их положили в доме учительницы. Парень умер в тот же день, двое других танкистов — на следующий. Их похоронили на главной площади Радома. Там теперь стоит памятник.

А еще через минуту мы уже знали имена юношей, которые помогли тогда танкистам. Тот, который сообщил Орлову, что мост заминирован, был брат Владислава Водарского — Водарский Ян. А с другого берега приплыл его товарищ Антон Сяра.

— Они здесь?

— Нет, Ян и Антон давно живут в Радоме, — объяснил Владислав Водарский, — вот их адреса…

Было уже около полуночи, когда наша машина вернулась в Радом и остановилась у дома на улице Жеромского, где жил Антон Сяра.

В доме уже, конечно, спали. Мы постучали в дверь. В комнате послышались шаги, и на пороге появился хозяин, высокий плотный мужчина средних лет.

— Антон Сяра — это я.

Михаил Федорович отступил на шаг и со словами «Так это был ты!» бросился обнимать друга.

И тут мы разъяснили ничего не понимающему Антону Сяре, что перед ним командир танкистов, которому в тот огненный день он показал, где расположены фашистские орудия.

Теперь уже Антон кинулся целовать Орлова.

— Ты остался жив! — только и мог вымолвить он. Тем временем жена Антона, Станислава, уже накрыла стол и пригласила нас в столовую.

— Скажи, Антон, что заставило тебя, тогда совсем мальчишку, рисковать жизнью — плыть под пулями в ледяной воде? — спросил Орлов.

— А ты мне скажи, что заставило тебя прийти сюда, чтобы освободить мою родную деревню? — вопросом на вопрос ответил Сяра и поднял тост за фронтовое братство, за кровь, пролитую на поле боя. — Да, — сказал Сяра, — я действительно был тогда мальчишкой, а теперь у меня растут трое сыновей. Ты тоже был совсем юн. Сколько тебе было лет?

— Считай сам, — улыбнулся Орлов. — Сегодня мне исполнилось тридцать восемь. И я рад, что в день своего рождения я сижу с тобой.

В доме Антона Сяра мы просидели еще долго. А наутро он заехал за нами в гостиницу на машине, и мы отправились на улицу Млодзановского, в дом, где жил Ян Водарский, разметчик завода имени генерала Вальтера.

Потом Орлов, Водарский и Сяра пошли к обелиску, у основания которого никогда не увядают живые цветы. В скорбном молчании стояли они у могилы танкистов, которые погибли, освобождая польскую деревню…

А «Поезд дружбы» уже отправлялся в Краков. Но мы еще успели забежать на обувную фабрику «Спорт», где работает заместителем начальника заготовительного отдела Антон Сяра. Прямо в цеху состоялся стихийный митинг. Орлов обнял Антона и Яна и сказал лишь несколько слов:

— В бою за освобождение их родного села я получил Золотую Звезду Героя. И я хочу сказать вам, что Ян и Антон проявили тогда ничуть не меньше мужества, чем советские танкисты…

Всю дорогу до Кракова Михаил Федорович Орлов молчал. Нетрудно было догадаться, что творилось в его душе.

— Такой день рождения бывает только один раз в жизни, — проронил он. — Вот уже сколько лет в моем городе Слуцке я выступаю перед молодежью с воспоминаниями о войне. И я всегда рассказываю, как в одном бою нашей танковой роте пришли на помощь два неизвестных польских героя. Теперь я знаю их имена…

Участники «Поезда дружбы» вновь почувствовали себя солдатами: ожили, растревожились в душе воспоминания грозных военных лет. По старой армейской привычке ветераны вставали рано. Они до синевы скребли бритвами щеки, утюжили одежду, чтобы в штатских костюмах иметь безупречный строевой вид.

Однажды рано утром, умываясь, я увидел человека, тело которого покрывали аляповатые наколки.

— Моряк? — спросил я.

— Нет, завмаг. Заведую овощным магазином в Москве. — И, видя мое недоумение, сказал: — Вас, верно, удивляют мои наколки? Но я не могу обижаться на художника. Он делал их ночью, в темноте, а утром его должны были вести на расстрел.

После завтрака я отыскал Николая Ивановича Писарева (так звали моего нового знакомого) и вынул свой блокнот.

— Это невеселая история, товарищ, — сказал Писарев. — В сорок первом наша часть стояла у самой границы и уже двадцать второго июня приняла бой. Но силы были слишком неравны. Фашисты захватили меня в плен, и я оказался в Освенциме. Одно время нас гоняли разгружать песок на товарную станцию. И вот как-то в песке мы обнаружили сверток. В нем были кусок хлеба и сигареты.

Конечно, мы решили тогда, что кто-то случайно потерял сверток. Но с той поры мы каждое утро находили в песке хлеб. И мы поняли, что какой-то добрый и мужественный человек, рискуя собственной жизнью, по ночам пробирается в вагоны.

Вскоре мы увидели этого человека. Это был старый часовой мастер, который жил тут же на станции. Как-то он подошел к гитлеровскому посту и предложил охранникам по стакану водки. Солдаты выпили. Часовщик поболтал с ними о каких-то пустяках и ушел в дом. На следующий день он опять угостил охрану водкой и как бы между прочим попросил у солдат разрешения дать нам хлеба.

Часовой мастер познакомился с немцами, и они ему позволяли кое-когда кормить нас. У старика было двое сыновей и две дочери. Они подходили тоже к нам и незаметно совали нам хлеб. Ты понимаешь, товарищ, дети были сами голодны, но отдавали свой хлеб нам. Такое забыть невозможно…

Я был самый молодой из военнопленных, и старый