Милош и долгая тень войны - Ирена Грудзинская-Гросс

для него собеседником был Казимеж Выка, с которым их роднил интерес к Бжозовскому. Милош писал о Выке как о своем союзнике в деле защиты культуры и гуманитарных ценностей. «Ни у кого, пожалуй, не находил я такой постоянной гражданской заботы, от спасательных операций во время немецкой оккупации до несколько иначе понятых дeйствий после войны» (ZPW, 113). Достаточно, однако, взглянуть на то, что писал Выка во время войны, чтобы увидеть различия в их, скажем так, укорененности в традиционной польскости. В «Дневнике после поражения», тексте, родившемся из травмы победоносного немецкого блицкрига, Выка колеблется между разочарованием и воодушевлением, между обвинением поляков в неподготовленности и воспеванием польской земли и народа. Местами текст превращается в молитву. Поляки, согласно Выке, «добродушный, исторически уступчивый народ, абсолютно не склонный использовать свои редкие аргументы силы, народ, который прежде всего жаждал спокойствия, кроткой радости обустройства, хозяйствования на своей земле». Он славит «землю», «верховную госпожу», «носительницу всевозможных геройств и привязанностей», Католическую церковь и сам институт войны. Последнее связано с чувством унижения, отсутствием или слабостью польского сопротивления в первые дни войны, паникой гражданского населения, бегством правительства и администрации. «Из материальной разрухи вырастает новая ценность, сердцевина обрастает слоем новой легенды. Вот что познала Варшава, и ее гордость впечатляет», — пишет Выка. В то же время, с тех пор как Краков стал столицей гитлеровского Генерал-губернаторства, критика удручают «постоянные сцены унижения и лишения, на которые нечем ответить»[60].

У Милоша не было подобного разброса ни в стихах, ни в прозе. Он был еще более далек от национального пафоса, чем Казимеж Выка. Правда, некоторые из его ранних военных стихов отличает подобный накал, подобное сочетание лиризма с горечью унижения. Я имею в виду фрагмент из стихотворения «В лихорадке 1939» из сборника «Спасение»:

Край чистый, чистый, радости полный, Полей твоих — мглисты — стелются волны. Матерь веселья. Видна из-под козырька ладони, Любимая, иллюзорная, тонет В озере дыма. Когда уже нет и слов бессильных Лишь созерцание в свете закатном Ряды твоих лип и каждой светильник Принадлежат нам. (WW, 161)

Но, как свидетельствуют более поздние тексты Выки из его «Жизни как будто», и он, и Милош вскоре стали думать о Польше и войне более отстраненно и аналитически. Даже в выше процитированном стихотворении поэт смотрит на Польшу с некоторым скепсисом:

Я видел польскую землю пота и крови — Край глинобитный обиды и притесненья. Где-то там на обелиске — ложь во спасенье — Пусть солгут внове. (WW, 157)

В написанном в то время (точная дата неизвестна) эссе «Военное переживание» (вошло в книгу «Легенды современности») Милош пытался понять мотивы и поведение людей, на чью долю выпали тяготы завоевания и оккупации. Его интересует каждая конкретная личность и он сам, а сравнительный материал он ищет в литературе, во фрагментах «Войны и мира» Толстого. С началом войны, пишет Милош, дело доходит до столкновения

личных навыков и склонностей с так или иначе ощущаемой солидарностью. […] Таким образом, первый слой [военного переживания], возможно, определяет бóльшая, чем в мирные времена, зависимость от скрытого тока, пробегающего по телу общества […]{21}.

Затем наступает интеллектуальное разоружение:

Оно рождается из ощущения интеллектуальной беззащитности по отношению к внутренней необходимости (идти, делать, выполнять приказы, быть в толпе и так далее). Затем появляются новые элементы: созерцание человеческой жестокости и личная нищета — нищета в библейском значении этого слова — смерть близких, голод, унижение{22}.

Унижение — слово, которое лучше всего описывает его военный опыт. Из унижения следует второй этап военного переживания — утрата веры в цивилизацию, в особое место человека, который должен быть выше природы. Это приводит к моральному оцепенению и цинизму, а впоследствии к противоположному ответу на идеологию противника, когда на «культ племени» (германского) отвечают тем, что следует из «экзальтации по поводу своего, доморощенно-го, к чему склонны народы, которые много перестрадали»{23}. Словом, первая ступень состоит в принуждении личности к коллективному действию, вторая — в принятии принадлежности к общности и выработке идеологии, которая эту общность обосновывает. Именно от этого защищается Милош в своем эссе. А в военном стихотворении «Бедный поэт» пишет:

Кому-то кровом — отчаянье, сладостное, как крепкий дым табака, Как водка в час утраты, допитая до дна. Другим — надежды дурацкие, розовые, как эротический сон. А кто-то еще обретает покой в холуйском восторге перед отечеством. (Перевод А. Драгомощенко)

Милоша с Выкой и с Анджеевским объединяла глубокая критика довоенных польских властей, которые «в похвальбу заменили то, что могло быть славой» — и недоверие к действиям правительства в эмиграции{24}. Это не подвигло его ринуться в бой, который он считал ввязыванием в конфликт между безжалостным захватчиком и бессильным и слепым руководством. Вслед за Бжозовским Милош отрицал «традиционный для поляков перенос политики в область нравственных оценок» и принимал «ответственность каждой личности, понимая под „действием“, имеющим реальные социальные последствия, и стихотворную строку, и одинокое мышление, если только оно не сводится к мечтательности, то есть обладает потенциальной способностью преодолеть сопротивление реальности и облечь себя в форму» (CWS, 27, 30).