Полное собрание сочинений в десяти томах. Том 8. Письма - Николай Степанович Гумилев

class="v">Я украсила брильянтом

Мой венчальный белый ток

И кроваво-красным бантом

Оттенила бледность щек.

Подойди как смерть красивый,

Точно утро молодой,

Потряси густою гривой,

Гривой светло-золотой.

Дай мне вздрогнуть в тяжких лапах,

Ласку смерти приготовь,

Дай услышать страшный запах

Темный, пьяный, как любовь.

Это тело непорочно

И нетронуто людьми,

И его во тьме полночной

Первый ты теперь возьми.

Как куренья дышут травы,

Как невеста, я тиха,

Надо мною взор кровавый

Золотого жениха.

* * *

Улыбнулась и вздохнула,

Догадавшись о покое,

И последний раз взглянула

На цветы и на обои.

Красный шарик уронила

На вино в узорный кубок

И капризно омочила

В нем кораллы нежных губок.

И живая тень румянца

Заменилась тенью белой,

И, как в странной позе танца,

Искривясь, поникло тело.

И чужие миру звуки

Издалека наплывают,

И незримый бисер руки,

Задрожав, перебирают.

На ковре она трепещет,

Точно белая голубка,

А отравленная блещет

Золотая влага кубка.

* * *

(Это стихотворение может служить продолжением предыдущего).

На камине свеча догорала, мигая,

Отвечая дрожаньем случайному звуку,

Он, согнувшись, сидел на полу, размышляя,

Долго ль можно терпеть нестерпимую муку.

Вспоминал о любви, об ушедшей невесте,

Об обрывках давно миновавших событий

И шептал: «О, убейте меня, о, повесьте,

Забросайте камнями, как пса задавите!»

В набегающем ужасе странной разлуки

Ударял себя в грудь, исступленьем объятый,

Но не слушались жалко повисшие руки

И их мускулы дряблые, словно из ваты.

Он молился о смерти... навеки, навеки

Успокоит она, тишиной обнимая,

И забудет он горы, равнины и реки,

Где когда-то она проходила, живая.

Но предателем сзади подкралось раздумье,

И он понял: конец роковой самовластью:

И во мраке ему улыбнулось безумье

Лошадиной оскаленной пастью.

* * *

Под землей есть тайная пещера,

Там стоят высокие гробницы,

Огненные грезы Люцифера —

Там блуждают стройные блудницы.

Ты умрешь бесславно иль со славой,

Но придет и властно взглянет в очи

Смерть, старик угрюмый и костлявый,

Нудный и медлительный рабочий.

Понесет тебя по коридорам,

Понесет от башни и до башни,

Со стеклянным, выпученным взором

Ты поймешь, что это сон всегдашний.

И когда, упав в свою гробницу,

Ты загрезишь о небесном храме,

Ты увидишь над собой блудницу

С острыми жемчужными зубами.

Сладко будет ей к тебе приникнуть.

Целовать со злобой бесконечной,

Ты не сможешь двинуться иль крикнуть. —

...Это все! И это будет вечно!

Н. Гумилев.

19. В. Я. Брюсову

<Париж. 23 сентября/6 октября 1907 г.>

Дорогой Валерий Яковлевич!

Вчера получил Ваше письмо и уже написал Р. Гилю. Сегодня получу ответ, если выбранный мною день для визита ему не понравится. Я Вам очень благодарен, что Вы мне сообщили о бойкоте «Столичного утра». Хотя я совершенно не знаю обстоятельств дела, я заранее присоединяюсь к Вашему мнению и так же не желал бы быть напечатанным в «Ст<оличном> утре». Таким образом выходит, что я бойкотировал уже два издания — «Утро» и «Руно». Недурно на начинающего писателя! Но правдива была старая истина, гласившая, что «поднявший меч от меча погибнет». Я тоже бойкотирован «Русью», которая, напечатав мои стихи, упорно не хочет ответить мне на мои письма. Забудьте мою просьбу присылать мне книги в счет будущего гонорара. Во-первых, может выйти путаница, а во-вторых, я буду получать новые книги через моих петербургских знакомых. «Весы» я получаю все время и еще на днях прочитал их 8-й номер.

Я не хотел Вам говорить что-нибудь об «Огненном Ангеле», но теперь не могу удержаться, чтобы не написать Вам хоть незначительную часть того, что я об нем думаю: прежде всего, мне трудно припомнить что-нибудь равное ему по продуманности и гармоничной четкости и краткости линий, разве только Роденовскую «Данаиду» из Люксембургского музея. Во-вторых, признак вещи, создающей эру, она кажется каждому его собственной биографией (действительной или возможной, все равно), и я уже встречал людей, говоривших: «Я, как Рупрехт...». Я мог бы написать и «в-третьих» и «в-четвертых», но, верный моему обещанию, кончаю.

Теперь относительно поэтов: насколько мне понравились мои соседи В. Гофман и Садовский, особенно последний, настолько меня неприятно удивили Соловьев и Тарасов. О Сологубе, конечно, не мне писать.

Соловьев крайне неотчетлив; его мысли и образы напоминают шепелявящих детей, и, прочтя все шесть страниц его стихов, с трудом соображаешь, что он говорил о какой-то девушке, но что, как и зачем, это ускользает даже от внимательного читателя. Где же новизна рифм, обдуманность сравнений и умелая расстановка слов, о которых я читал в Вашей рецензии? Неужели «звенящая тишина» и «родимый лес». Грустно! А я уже любил Соловьева за его переводы из Шиллера.

Тарасов слишком откровенно воспользовался Вашими «Грядущими Гуннами», так что о нем и говорить не приходится. Я ничего не имею против «заимствований» (по выражению Твеновского Финна-отца), но наивно, позаимствовав картину, обмазывать ее дегтем, чтобы не узнали. Простите меня за резкость, но как нарочно стихотворение «Грядущие Гунны» — одно из моих любимейших, и «...мне не смешно, когда фигляр презренный пародией бесчестит Алигьери...».

После таких строгих замечаний мне стыдно посылать Вам мое новое стихотворение, которое несомненно, как и все, что я пишу, хуже соловьевских, но, по старой привычке отнимать у Вас нужное Вам время, я все-таки делаю это.

Искренне преданный Вам Н. Гумилев.

* * *

На горах розовеют снега,

Я грущу с каждым мигом сильней,

Для кого я сбирал жемчуга

В зеленеющей бездне морей?!

Для тебя ли? Но ты умерла,

Стала