Жаклин Паскарль - Когда я была принцессой, или Четырнадцатилетняя война за детей

Ознакомительный фрагмент

Я надеюсь, что эта лента изменила отношение людей к преступлению, совершаемому только ради того, чтобы отомстить и ощутить свою власть над другим человеческим существом. Один тринадцатилетний подросток, жертва похищения, сказал в интервью для фильма: «Я надеюсь, что каждый родитель, смотрящий этот фильм и собирающийся похитить собственного ребенка, остановится и подумает о том, как детям будет плохо. Не делайте этого».

Вот она, простая и горькая истина в устах младенца.

Глава 5

Сеть «Пустые руки»

Для того чтобы как-то снять напряжение, было решено закончить работу над фильмом и передать редактирование и завершающие работы в руки других людей. Мне оставалось лишь записать звуковое сопровождение, когда все будет закончено. Другим же моим способностям, таким как материнская забота и воспитание, применения больше не было.

Приближались девятый день рождения Шахиры и годовщина похищения детей, и я все сильнее впадала в депрессию. Во время работы над фильмом ощущение горя не развеивалось, а лишь накапливалось, и мне казалось, что я уже не смогу от него избавиться. Теперь я понимаю, что это происходило из-за сложных съемок и постепенного осознания того, что может пройти немало лет, прежде чем я снова увижу детей. Необходимость окунуться в воспоминания прошлого пробудила старые страхи и память о пережитом насилии. Я так и не смогла осмыслить их, и сейчас, когда не могла больше считать материнство смыслом своей жизни, они поглотили меня целиком.

По-моему, Бахрин решил, что лучшим наказанием для меня и способом разрушить мою жизнь будет разлука с детьми. Я каждый день остро чувствовала, что их нет рядом. Подчиняясь требованию Бахрина общаться с детьми только через посредничество лишенных эмоций работников адвокатской конторы в Мельбурне, я принялась выбирать подарок на день рождения Шахиры и небольшой презент Аддину. Два года для ребенка – большой срок, и, пытаясь написать поздравительную открытку, подбирая слова так, чтобы они были понятны и близки уже изменившимся вкусам моих детей, я будто бы сама тревожила старую незажившую рану. Тем более что знала: на мои слова любви не будет ответа. Со временем это превратилось в ужасную традицию, которой я следовала более десяти лет.

Доводя себя до изнеможения в течение нескольких месяцев, я приблизилась к умственному и физическому истощению. Сон по-прежнему бежал от меня или же наводнял мои сновидения кошмарами и по-прежнему неутоленной тоской по детям. Слезы настигали меня в самые непредсказуемые моменты и отказывались мне подчиняться. Иногда это происходило из-за того, что мне на глаза попадались вполне узнаваемые образы, иногда же причина, заставившая расплакаться, оставалась мне неизвестной. Постепенно я стала все чаще думать о лекарствах как о способе забыться. До того момента я категорически протестовала против любых средств, способных уменьшить мою боль. Я все время отказывалась от успокоительных пилюль, предлагаемых мне докторами или благожелательными друзьями, а элементарное снотворное не могло избавить меня от бессонницы.

«Три часа расслабленного сна, и ваше тело все вспомнит. Это равносильно тому, что вы заново выставите свои биологические часы» – так описывал мой врач эффект мягкого снотворного, ставшего символом моей капитуляции. И, поддавшись охватившему меня фаталистическому настроению и отчаянному желанию отключиться, я проглотила десять пилюль за один присест и уютно устроилась на перине в окружении подушек. Два года недосыпания сделали мысль о глубоком сне непреодолимо притягательной. К тому же у меня появилось ощущение, будто я играю в русскую рулетку: я либо не проснусь вообще, либо буду спать столько, сколько понадобится моему организму. Истощение тоже играло со мной в игры, дразня странными надеждами, что во сне я найду Аддина и Шахиру или хотя бы прикоснусь к ним и вдохну их уникальный запах. Мне почему-то казалось, что, поддаваясь действию лекарства, я обретаю способность увидеть такой сон о своих детях, в котором не будет ужаса расставания и всепоглощающего горя, окрашивавших теперь каждый день моего существования.

Понятно, почему палачи и следователи так любят лишать своих жертв сна. Спустя некоторое время несчастные утрачивают ощущение реальности, и разум постепенно отказывает им.

Даже пребывая в глубоком отчаянии, я не могла пустить все на самотек и, подчинившись стремлению управлять всем, что со мной происходило, оставила записку с объяснением того, что и почему я сделала. Там же я перечислила несколько просьб, одной из которых было не вызывать «скорую», а просто дать мне отдохнуть. Сейчас я понимаю, что это было неблагоразумно, да и излишне драматично, но в то время мне этот шаг казался органичным и вполне ответственным. Однако, когда спустя три часа меня обнаружили в состоянии глубокого и блаженно лишенного сновидений сна, тут же поднялась паника и была вызвана «скорая».

Я была бесцеремонно разбужена и очнулась на госпитальной каталке в окружении незнакомцев. Очень молодой и серьезный на вид доктор наклонился ко мне и стал требовать объяснений по поводу моей попытки самоубийства, грозясь отправить меня на принудительное лечение, если я дам ему неправильный ответ. Торопливо собрав воедино еще затуманенное сознание, я поняла, что попала в госпиталь недавно и желудок мне еще не промывали. Я всерьез рисковала оказаться в смирительной рубашке или просто на госпитальной койке, что было еще хуже. Однако страшнее всего была мысль о том, что вскоре все утренние заголовки запестрят словами: «Трагическая попытка несчастной матери похищенных детей свести счеты с жизнью! Фотографии прилагаются!» или «Принцесса принялась за пилюли!» В попытках подобрать правильные слова, которые могли бы доказать мое здравомыслие и обеспечить мне свободу, я собралась было объясниться как можно яснее, но сумела лишь неплохо сымитировать рыбу. Открывая и закрывая рот, я издала глубокомысленное «оооррррррммммм». Казалось, язык прилип к нёбу и стал слишком велик для занимаемого им пространства.

Игра в рыбу привела к тому, что ситуация стала еще серьезнее, а мое замешательство – заметно окружающим. У доктора на лице появилось снисходительное выражение, насколько я могла судить без очков, ожидавших меня дома на прикроватной тумбочке. Сосредоточившись на следующем вопросе, я поняла, что доктор говорит с сильным шотландским акцентом. Это объясняло, почему он до сих пор меня не узнал, в отличие от суетившихся позади него медсестер.

– Если вы не выпишете меня сегодня, я подам на вас в суд. – Эта фраза по меньшей мере привлекла его внимание. Я поспешила закрепить свой успех и небрежно бросила: – Я полностью отдаю себе отчет в своих действиях и состоянии и не нуждаюсь в дальнейшем лечении, благодарю покорно.