Александра Толстая - ДОЧЬ

Я не думала, что мне придется иметь с ними дело. Но так случилось, что Ольга подвернула себе ногу, не могла ходить, и, чтобы не терять заработка, я отправилась на молоканскую гору учить детей.

Начали мы с диктовки. Но не успела я произнести первую фразу, как вдруг с задней скамейки мальчишка с необычайной ловкостью запустил в стену жевательную резинку. Я сделала замечание. Один раз, два. В третий раз в меня полетела ореховая шелуха… Тогда я взяла одного мальчишку, двух девчонок, виновных в беспорядке, и, потрясши каждого основательно за ворот, — выставила за дверь. Водворилась тишина, и я продолжала диктовку. Я была очень счастлива, когда Ольга выздоровела и смогла возобновить занятия.

— Да ты больно с ними стесняешься, — говорили Ольге родители. — Ты лупи их как следует, в американской школе и то их лупят, а иначе разве с ними справишься? Энта учительница лучше умела с ними справляться.

— Ты энту толстую к нам больше не пущай, — жаловались Ольге дети, — она дерется.

Я должна признаться, что в Сан—Франциско меня поразила распущенность молодежи. Никогда ничего подобного я не видела. В Советской России, правда, многие женщины курили. Но чтобы курить на улице или при всем честном народе целоваться и прижиматься друг к другу в парках, в автомобилях, было дело неслыханное. Я уже не говорю о Японии, где я не видела ни одной курящей женщины и где поцелуи считаются высшим неприличием, а если и целуются, то делают это тайно.

— Портовый город, — думала я. — Наверное, на востоке лучше.

— Боюсь за Марию, — говорила Ольга. — Уж очень тут нравы распущены.

АМЕРИКАНСКАЯ ТЮРЬМА

Миссис Стивенсон познакомила нас с мистером Барри, человеком лет 50-ти, корреспондентом одной из сан–фран–цисских газет, радиокомментатором. Мы очень с ним подружились, и он стал часто заходить к нам, расспрашивая нас о Советской России, о нашей прошлой жизни. Может быть, кое–что из наших сведений он употреблял в печати или на радио.

Тем временем я подготовлялась к лекции: «Мадам Чэр–ман» (председательница)… — я, став в позу, громко повторяла бесчисленное число раз одно и то же. Бедная Ольга не знала, куда ей деваться от моих речей. Она затворяла двери, но квартира, маленькая, все было слышно. А тут еще м-р Барри взялся меня учить, как надо произносить речи.

И я зубрила, как ученица, часами, — без конца повторяла одну фразу за другой.

И вот наконец наступил день лекции в городской зале (Таун—Холл). Публики было полно. В первом ряду сидел мой учитель — Джон Барри, не сводил глаз с меня, что никак не содействовало моему спокойствию. Так было страшно, что я не помню, как я читала, что говорила, знаю только, что от волнения забыла все уроки Джона Барри. Публика аплодировала, а я кланялась, но Джон Барри был не очень доволен и сказал, что было не плохо, но что я не обращалась к последним рядам, как он учил, а к первым, и несколько раз под конец фразы говорила «ит».

М-р Барри нас часто возил по городу, знакомил с жизнью в Америке.

— Хотите посетить американскую тюрьму? — спросил он меня.

— Да, мне было бы очень интересно сравнить ваши американские тюрьмы с советскими, в которых мне пришлось сидеть.

И на другой день мы поехали в Сейнт—Квентин, одну из самых больших тюрем в Америке. Громадные серые здания, часовые кругом, но их немного, гораздо меньше, чем в советских тюрьмах. Чистота. Большинство заключенных ходят каждый день на работу. Нас провели не то в контору, не то в приемную и туда же привели несколько человек заключенных. М-р Барри сказал им, что я приехала из Советской России, что я дочь большого русского писателя Толстого и что, может быть, они хотят мне задать вопросы на интересующие их темы. Как всегда в таких случаях, люди не знали, с чего начать, переминались с ноги на ногу, и всем было неловко.

— Да, — сказала я, — знаю, как должно быть трудно, тяжко ежедневно смотреть на ту же самую стену, изучить все царапины и трещины на этой стене, знать, что каждый день повторится одно и то же, что вы увидите тех же людей, которые скажут вам те же слова, видеть один и тот же кусочек неба из камеры…

— Да почему вы–то все это знаете? — вдруг перебил меня один из заключенных постарше.

— Потому что я все это испытала… — сказала я. — Я сидела в тюрьмах при большевиках.

— Так, значит, вы наш товарищ по заключению, — сказал пожилой, хлопая меня по плечу.

Лед был разбит, и заключенные, перебивая друг друга, стали задавать мне бесчисленные вопросы: за что меня посадили в тюрьму? Как долго я там сидела? Каков тюремный режим?

— Чем вас кормили?

— Утром, — рассказывала я, — полфунта сыроватого хлеба с мякиной, которого должно хватить на целый день.

Пол чайной ложки сахара на целый день. Жидкий чай. В обед суп из мороженой картофельной шелухи, плохо отмытой, так что надо было ждать, пока грязь не осядет на дно тарелки, прежде чем начать его есть, сухая вобла. — Надо было объяснить, что такое вобла и как надо было бить рыбу обо что–то твердое, прежде чем можно было ее укусить. — На ужин иногда тот же грязный суп, иногда пшенная каша без масла. Вот и все.

Заключенные переглянулись.

— А мы получаем даже мороженое по воскресеньям.

— А какие были кровати?

— Не было кроватей. Нары. Три плохо сбитые доски. Тоненькие тюфяки, набитые стружками, которые проваливались в широкие щели, края больно резали тело. Я подкла–дывала под бок подушку, а то образовывались пролежни.

— А у нас удобные кровати, — сказали заключенные.

— Но все же жизнь кончена для нас, — сказал, сильно покраснев, очень молодой белокурый мальчик с наивными голубыми грустными глазами, — Я учился, был в колледже, теперь приходится отсиживать три года. Молодость пройдет, отвыкну заниматься. Пропала жизнь…

— Жизнь не пропала, — сказала я. — Конечно, не знаю, что у вас на совести…

— Чек подделал, — просто сказал юноша.

— Ну, вот видите… Все мы в жизни спотыкаемся, даже падаем. Но это не значит, что мы и останемся в этом лежачем положении. Вы споткнулись, почему же вам в жизни не поправиться и не начать ходить твердо, стараясь в дальнейшем не спотыкаться? Используйте это время. Я знала одного прелестного юношу в Москве, который был заключен в тюрьму на пять лет только за то, что он был князь. И за пять лет своего сидения он закончил полное университетское образование. Почему же вы не сделаете того же и не продолжите ваши занятия, чтобы потом экстерном держать экзамены?

Мы расстались с заключенными друзьями, юноша долго тряс мою руку.

— Я вам обещаю заниматься, даю слово… — Видимо, ему нужно было дать это слово для самоутверждения, чтобы самому убедиться, что он его сдержит.