Покинутая царская семья. Царское Село – Тобольск – Екатеринбург. 1917—1918 - Сергей Владимирович Марков

Я не могу сказать, чтобы Магенер был удовлетворен своим свиданием с нашими деятелями. Когда мы с ним вышли на улицу, чтобы идти в «Гранд-отель» совместно завтракать, Магенер долго шел молча, угрюмо потупившись, и наконец у него вырвалось:

– Я не понимаю вас, русских! Вы настаиваете, что Германия, и только Германия может спасти и должна спасти государыню и ее семью, а ведь у нас не только при дворе, но и повсюду известно, что ваша императрица считает себя настолько русской, что ни за что не согласится на немецкую помощь!

Хотя я и знал, что это была правда, но, чтобы не охладить Магенера, стал его убеждать в том, что теперь не время думать о том, согласится или не согласится государыня на немецкую помощь, но что человеколюбия ради надо ее вырвать из большевистских лап и что незачем везти царскую семью в Германию, когда их можно вывезти в Швецию, что по политическим причинам будет наилучшим выходом из положения. Об этом же я писал в своем письме к великому герцогу.

Во время завтрака Магенер рассказал мне, что в Германии совершенно не понимают сущности большевизма, плохо информированы о всех ужасах, творимых нашими товарищами, и том хаосе, в каком пребывает Россия. Никто и в мыслях не имеет верного представления о тяжести положения, в котором находилась царская семья. Лично Магенер был потрясен, когда увидел, в каком беспомощном состоянии она находилась в Сибири, и, скажу откровенно, не особенно лестно отозвался о преданности русских людей своему императору и его семье… Во всяком случае, никто в Германии не ожидал трагедии, которая случилась в ночь на 17 июля.

Поэтому мое письмо к великому герцогу было первым показанием очевидца страданий царской семьи, и, несмотря на это, Магенер был снабжен для своей поездки суммой только в 30 000 марок, для Германии большой, но совершенно ничтожной для России! Даже о дороговизне, царившей у нас, немцы не имели ни малейшего представления. Кроме того, родственники ее величества были уверены, что царская семья в достаточной степени защищена верными ей людьми. Я не могу сказать, что мне было особенно приятно слушать все эти излияния Магенера…

За кофе он составил телеграмму своему начальству по поводу свидания со мною и нашими лидерами, текст ее был следующий:

«Die Markow’sche Gruppe besteht kategorisch darauf, dass Deutschland allein imstande ist, die aufgerollte Frage zu loesen»[94].

Почему Безак и его сотрудники оказались со мной в одной группе или, вернее, «моей группой» – не знаю, но я не стал разубеждать в противном милейшего Магенера. По молодости лет мое мнение могло быть недостаточно веско, так пускай будет, что его имела целая «группа»!

На следующий день Магенер уехал в Одессу, а я написал подробное письмо Юлии Александровне с просьбой обязательно приехать в Киев.

Мои расчеты не оправдались. События предупредили наши желания. Начавшееся 5 ноября восстание Петлюры с быстротой молнии повергло несчастную Украинскую державу в состояние полнейшей анархии. Киев оказался осажденным бандами пресловутого «батьки», а мы, русские и вместе с тем как бы «иностранные» офицеры, попали в положение невольных защитников украинской независимости!.. Какая ирония! О моих переживаниях за этот трагический месяц я не буду упоминать на страницах этой книги. Они не имеют прямого отношения к затронутому мною вопросу жизни царской семьи за эти кошмарные годы.

О своей службе в качестве личного ординарца главнокомандующего всеми вооруженными силами на Украине и главнокомандующего Северной монархической армией, генерала от кавалерии графа Келлера, о последних днях гетманского режима и, наконец, о моем пребывании в германской комендатуре города Киева и совместной работе с генерал-майором Димитрием Иосифовичем Гурко по спасению и вывозу из Киева офицеров и их семейств в Германию я буду писать в отдельной книге.

Из-за перерыва железнодорожного сообщения между Одессой и Киевом Магенер в Киев уже больше не вернулся, и мне вторичной связи с ним установить не удалось.

Слухи о гибели всей царской семьи в памятную ночь на 17 июля ширились и росли. Но это были всего лишь слухи и рассказы третьих лиц, слышавших об этом ужасном злодеянии из четвертых и пятых рук…

Я гнал прочь от себя возможность такого кошмара и не верил ему. Я имел возможность проехать в Одессу при помощи швейцарского консула в Киеве, чтобы соединиться снова со своей семьей, но избрал другой путь. Я решил во что бы то ни стало проехать в Германию для свидания с великим герцогом, чтобы лично доложить ему о жизни его августейшей сестры и ее семьи за этот последний год. В этом своем шаге я видел последнюю обязанность по отношению к тем, на кого я молился, кого боготворил и кому верно и честно служил всю свою жизнь.

Я не был очевидцем их трагической гибели, но был свидетелем их безмерных страданий в заточении. Я был свидетелем того, как прошли последние дни жизни русского императора и его семьи в снегах далекого Тобольска, всеми покинутого и забытого! И я предоставлял великому герцогу самому сделать свои заключения по поводу всего случившегося и оставлял вопрос о трагической ночи открытым.

Я исполнил свое желание. 21 января, переодетый в германскую военную форму, покинул я Киев с эшелоном 68-го пехотного полка, отправлявшегося на родину. Солдатам было официально заявлено, что я студент, едущий в Германию для продолжения образования, и временно принят переводчиком при штабе батальона, находившегося в нашем поезде. На товарной станции посадка батальона прошла в образцовом порядке, и около двух часов дня я сел на паровоз в сопровождении германского фельдфебеля.

Фельдфебель был, так сказать, для моего прикрытия, а я – для разговоров с машинистом. На тендере имелся у нас телефон, соединявший нас с центральным вагоном эшелона, где помещался штаб.

Машинист пытался доказать мне, что у него в машине мало пара и имеется какой-то дефект, но это была знакомая история. Ощутив в руке бумажку в 1000 карбованцев, машинист сделался предупредительно любезен, и пар неожиданно скоро поднялся в котле. Заревел гудок, и наш поезд медленно потащился, унося нас из стольного града Киева, над которым реяли чужие жовто-блакитные флаги и слышалась чужая украинская речь, отдававшая запахом Тернопольского гетто.

Глава XX

Девять лет прошло с того дня, как я увидел старый германский флаг над вокзалом старого русского города Ковеля, почувствовал себя «за границей» и в безопасности… Какая ирония! Кто хотя немного любит свою родину, поймет мои переживания в этот день, а также и