Женщины Гоголя и его искушения - Максим Валерьевич Акимов

class="p1">Лев Толстой сказал всё это, в лицо сказал, не стесняясь. Но тот день, что наступил после кончины Гоголя, был уже иным днём, и «эксперимент» судьбы имел уже иные характеристики, Толстому не пришлось делать именно тот выбор, перед которым судьба поставила несчастного Гоголя.

Глубина и масштаб того творческого и мировоззренческого кризиса, что овладел Гоголем, имел немыслимую силу, гораздо большую, чем кто-то может себе представить. И тем, кто не связан с творческими профессиями и не наблюдал вблизи тех вещей, которые творятся с художником, попавшим в творческий кризис, может показаться недостаточно весомым поводом для гибели факт такого кризиса. Да что там, даже некоторая часть биографов Гоголя в самом деле не могла понять и не способна была до конца поверить в то, что именно казусы творческого кризиса уничтожили его (и как художника, и как человека). И потому для него придумывали какие-то ещё «дополнительные причины» падения и гибели.

Однако истинная суть последнего витка гоголевской драмы была в том, что Гоголь, вернувшийся в Россию и попавший в этот казус-кризис (наиболее рельефно проявившийся после разрыва отношений с Виельгорскими), вдруг потерял себя. Гоголь был поставлен перед вопросами: «Кто я теперь есть? Кем я могу быть?»

Продолжать быть писателем ему становилось всё труднее, потенциал был исчерпан, решения ключевой проблемы, вокруг которой вращалась идея его главной книги, никак не отыскивалось. Стать религиозным и нравственным авторитетом, то есть пророком и «великим князем духовности», тоже, к сожалению, не удалось, во всяком случае, так, как грезилось прежде, ведь среди учеников Гоголя нашлось много усомнившихся в его «выбранной» проповеди. Отойти же от творчества и быть просто дворянином и помещиком, возможности у него тоже не оказалось, ведь высший круг аристократии фактически отверг его, во всяком случае (устами Веневитинова и Виельгорских) «поставил его на место». Получилось, что Гоголю и жить-то теперь негде, ведь своё имение он давно подарил сёстрам, а на покупку другого дома попросту не было средств.

Но самое ужасное, что все жизненные и даже бытовые вопросы были поразительным образом вписаны в тот главный пункт гоголевского творческого кризиса, были отражением его, и кричали, вопили, терзали Гоголя, утверждая, неоспоримо утверждая тот упрямый и злой факт, что он был не прав в своей «выбранной риторике», что жестоко заблуждался, впав в искушение. Всё сошлось в одной точке, вся тяжесть, вся боль, весь ужас жизненной драмы сошёлся, слился в один гремучий «лабораторный препарат». В нём одно перетекало в другое – неудача в любви была теснейшим образом переплетена с крахом творческих замыслов, с ошибочностью его гражданской позиции, разочарованием в тех людях, которые прежде казались ему обладателями высоких добродетелей, доставшихся по праву рождения. Гоголь больше не смог писать, а значит, не смог и жить.

Да, несомненно, всё то, что уничтожило Гоголя, было чем-то большим, нежели творческий кризис, но в первую очередь это всё же был именно кризис морали, творческий тупик того человека, что был тяжко одержим своим делом и хотел отыскать формулу, способную примирить непримиримое.

Множество критиков и литературоведов примутся потом говорить (а некоторые до сих пор утверждают), что Гоголь умом своим не понимал той дилеммы, что возникла в тупике его литературной работы. Но они будто забывают, что с 1848 г. над головой Гоголя, как дамоклов меч, зависли жестокие слова Белинского, над ним нависало то письмо, как неумолимая глыба. Гоголь не хотел бы понимать (ту суть жестоких слов Белинского и всё то, что мы с вами пытаемся разобрать нынче), очень не хотел бы, более того, он не позволял себе проговорить это, во всяком случае, чётко и ясно, но не чувствовать всего этого он не мог, и оттого, быть может, драма, утонувшая в глубине гоголевского сознания, была ещё более тяжкой. Невысказанная, она была нестерпима.

Гоголь, до последнего пытавшийся создать утопию, был чрезвычайно наивен, настолько же наивен или даже в большей степени, чем каждый из мечтателей, художников и гениев, живших на Земле и бывших обязанными не потерять наивности, но всё-таки кое в чём был и прав, даже когда оказался у последней ступени отчаяния. Так вот, Гоголь был прав в том, что добиваться благоденствия необходимо, избегая крови и потрясений.

И нам, казалось бы, знающим цену потрясениям, уже заплатившим её, но не выучившим вовремя уроки гоголевской драмы, а к тому же упустившим уникальный шанс построения социального государства, выпавший нам в ХХ в., и оказавшимся опять в точке замкнутого круга, куда мы попали, отрекшись от эксперимента, траектория которого была трудной и путь неизведанным, снова придётся искать пути выхода из круга, но теперь необходимо будет решать двойные задачи, ведь великие свершения и в самом деле не должны больше причинять боль кому бы то ни было, да и потрясений больше не надо. И хотя нынешняя наша ситуация, при которой опять есть «элита» и «плебс», то есть хозяева положения и подчинённые массы, конечно же глубоко ущербна, ненормальна и нуждается в изменении, но на новом этапе нужно будет задействовать пресловутые возможности искусственного интеллекта и всё на свете, но завоёвывать новый день, новую возможность равенства нужно будет силой интеллекта, что должен будет победить то, что Гоголь не сумел победить, в первую очередь в себе самом.

Гоголевская жизнь стала притчей, удивительной и трагической, кажущейся загадочной, но призванной научить нас чему-то, ведь сам Гоголь так хотел выработать для нас верную науку. Но гоголевская притча-жизнь и весь его феномен, который судьба вычертила в виде странной модели на удивительном фоне, с тех пор так и остаются переплетены с самыми разными аспектами нашей жизни, политики, совести и морали, общественных и личных отношений и многого другого. И потому, говоря о Гоголе, невозможно не говорить обо всех нас, поскольку он «растворён» в русской действительности, хотим мы этого или нет. Гоголь – это нерешённая проблема русской жизни, нерешённая задача. Но это и уникальный шанс, ведь наследие писателя, помимо немыслимой дилеммы, вмещает в себя массу драгоценных камней, причём огромных, ими не только украшать, из них многое построить можно, ведь главное-то состоит в том, что Гоголь не хотел солгать, очень-очень не хотел, потому сжёг всё то, что не было одобрено его гением, и просто ушёл в вечность, причинив боль лишь себе самому. Это была невыносимая боль, которой он заплатил за своё искушение.

Всё это, я уверен, ещё вновь и вновь станет основой для серьёзного, большого и непростого разговора в обществе, ну а в данный момент, нам нужно возвращаться к завершающейся хронологии гоголевских дней, протекавших в крепостнические времена позапрошлого века. Мы остановились