Иван Беляев - Записки русского изгнанника

В сумерки мы стали отходить на исходные позиции. Врангель был расстроен.

— Я ходил в атаку со всеми полками по очереди, — говорил он с досадой. — Все они оказались несравненно ниже нашей кавалерии. Но я все еще верил в Корниловский полк… Сейчас и они не пошли за мною!

Врангель не совсем был прав в своей оценке. Ни он не понимал — или, вернее, не хотел понять казаков, — ни они его. Каждое оружие годится для присущего ему употребления. Казаки не пошли бы за ним в лоб на батарею, как его эскадрон под Каушеном. После двух-трех подобных атак кавалерийский полк уже сходит со сцены, а казаки привыкли воевать без смены, долгие годы.

Нельзя требовать одинаковой стойкости от казака, кавалериста и пехотинца. Осетинцы давали прекрасные пластунские батальоны, но другие горцы годятся лишь в конном строю. Черкесы, неудержимые в атаке, устойчивы еще менее других под артиллерийским огнем. Со всем этим приходится считаться.

Одно время в моем конвое было 12 черкесов. Как-то раз, когда я бросился выручать два орудия, попавшие в перепалку, они исчезли, как дым…

— Что теперь поделывают мои конвойцы? — не без иронии спросил я, вернувшись.

— Хвалят Магомета, — отвечали мне. Магомет был единственный (за отсутствием Беслана), который не бросил меня. Каждый хорош на своем месте. Нет универсального инструмента!

С течением времени и Врангель и казаки уже вполне применились друг к другу.

На другое утро Врангель взял меня с собою к Дроздовскому, которого он считал виновником своей неудачи. По дороге, со свойственной ему пылкостью, он осыпал его упреками. Дроздовского мы застали в полной прострации. Измученный душевно и физически, он лежал перед своей палаткой, рядом сидел начальник его штаба, полковник Чайковский, а вдали, на коне, красовался наш старый знакомый «князь Мурат» со взводом конвойцев.

Но у Врангеля, как говорил он мне потом, не хватило духу упрекать своего партнера. Вся приготовленная им филиппика мгновенно испарилась из его головы и превратилась в сердечный разговор. Оба с сокрушением подводили итоги… Торговали, веселились — сторговались, прослезились…

— А это что за фигура в конвое у Дроздовского? — заговорил Врангель на обратном пути. — Какой он князь Мурат? Он был у меня в Нерчинском полку… Это авантюрист, корнет Бровчинский! Я его закатаю, куда следует!

Уже под конец, в Ростове, Врангель исполнил свою угрозу. Он засадил его в тюрьму за присвоение чужого имени. Бывший там комендантом капитан Шкутько, тоже дроздовец, сжалился над легкомысленным молодым человеком и потихоньку выпустил его на свободу… В бытность мою на Кубани я проходил там мимо хутора князя Мурата, но ни о его отце, которого немцы посадили на 12 пик, ни о прочих персонажах его рассказов не слыхал ни слова…

По возвращении к Врангелю вернулась вся его энергия.

— Работа кипит! — приветствовал он меня, когда я проскакал мимо него, разыскивая умиравшего Романовского, героя и отца доблестнейшей 3-й Конной батареи.

Он неподвижно лежал, молча устремив свои голубые глаза перед собою. Рядом с ним, держа его за руку, сидела сестра, другая хлопотала подле.

— Бедный, бедный Моржик! — повторяли они со слезами. Это было нежное имя, которым окрестили за его светлые, в щетку обстриженные усы.

Дома меня ждал техник, бывший по делам в Екатеринодаре.

— Достали все? Ну, а повидали мою Александру Александровну? Как она?

— Временами приходит в сознание… Но вам надо торопиться!

— Как? Что с нею?

— А вы не знали? Она в злейшей испанке… до 40°… Я помчался к Врангелю.

— Поезжайте немедленно, голубчик! И не возвращайтесь, пока не поправите ее. Я пришлю вам потом кое-какие поручения.

Вот я уже у подъезда… Отворяет хозяйка.

— Осторожнее, чтоб радость не убила ее, — говорит она, — она очень слаба. Вчера был кризис. Она все бредила вами, наконец, успокоилась… она все время писала что-то на стене, я отобрала у нее карандаш, так она продолжала шпилькой. Она говорила, что это стихи, где она говорит вам о своей любви… Постойте в гостиной, я подготовлю ее… На цыпочках крадусь к дверям…

— Александра Александровна! Приятное известие от вашего мужа. Затаив дыхание, прислушиваюсь к милым звукам ее нежного голоса.

— Не может быть… Его уже давно нет! Если б он был жив, он был бы уже здесь. Каждый день под окнами раздаются звуки похоронного марша… это несут убитых на кладбище… Письмо запоздало, его уже нет в живых!

— Нет, нет! Его только что видели на вокзале…

— Не верю… это все напрасное утешение…

— Но он уже здесь! Подъезжает к крыльцу… Он уже в дверях! Я врываюсь к ней и бросаюсь перед ней на колени…

— Я здесь! Я с тобой, моя жизнь, моя родная…

— Зайка… Неужели не во сне! — Ее горячие ручки обвивают мою шею. — Ах!.. теперь я буду жива! Теперь ты не дашь мне умереть… — Что только я пережила… Все эти стихи, что я нацарапала на стене, — это тебе! Вчера мне было очень тяжело… и вдруг мне показалось, что стены уже нет, что передо мной открываются ворота, а за ними небо… Но теперь ты со мной… Теперь я буду здорова!

Дни и ночи я проводил подле ее постели, спал под ее кроватью, чтоб не проронить ни одного ее вздоха… Доктор ошибся в диагнозе — у нее оказался тиф. Требовался самый тщательный уход. Но кризис уже миновал, она стала быстро поправляться… Мы были вместе и были счастливы. О будущем не хотелось думать…

Вскоре пришло подробное письмо от Врангеля. Между прочим, он просил меня быть представителем от него и от дивизии на похоронах генерала Алексеева. Эти похороны состоялись 25 сентября. Там я встретился со многими старыми добровольцами. Впереди процессии, с огромным терновым венцом, перевитым розами, стоял высокий молодой офицер. Это был артиллерист когда-то моего гвардейского стрелкового артиллерийского дивизиона, впоследствии бригады, поручик Лавцевич, родной брат той чудной девушки, с которой наши жизненные линии пересеклись впоследствии — и не один только раз.

1 октября я получил от Врангеля другую телеграмму: «В 5.45 утра неприятель оставил позиции под Михайловской. С 6 часов я преследую его со всей дивизией». Он не упустил ни одной минуты! Вскоре, однако, пришло другое известие, глубоко огорчившее всех, — о потере двух наших орудий и гибели семи офицеров и нескольких солдат, павших геройской смертью при защите своих пушек. Сам Врангель, полковник Топорков и полковник Фок спаслись чудом. Я был вне себя от отчаяния… До сих пор мне всегда удавалось с честью выходить из подобного положения!