Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

сырыми яйцами и растопленным салом. Дочь его, девица некрасивая и уже на возрасте, часто составляет ему компанию и, кажется, в том, что касается любви к охоте, пошла, кажется, в отца. У Апанаса еще два сына, ученики Рогачевского реального училища, и к ним он пригласил на лето учителя Озеранского земского училища, молодого человека. На самом деле, говорят, Апанас хочет женить его на своей дочери и пригласил уже даже лесничего с женой на сговор.

С первых же слов мы с Апанасом подружились119. Решили идти вместе «на номер».

Номеров, собственно, не было, но нечто вроде облавы на уток устроили. Стрелки стали кругом по озеру в одном конце его, а лесники в лодках и гончие плавали по озеру, выгоняя из камышей уток прямо на стрелков. Дамы расположились в другом конце на траве, приготовляя чай и закуски.

– Станем, паненка, тỳта из вами, – предложил Апанас, когда мы приблизились к широкому окну на воду, образованному расступившимися кустами и деревьями, окружающими озеро120. Высокие камыши тоже дали в этом месте как бы просеку, и в этой просеке видно было, как мелькали через нее быстро скрывающиеся в чаще камышей утки, выгоняемые гончими и улюлюкающими лесниками.

– Тут буд’я усё видать, – сказал Апанас, пробираясь к кочке, возле которой высоко торчало бревно, на котором стала я. – Али ж и краčивый день! – с восхищением повторил он немного погодя. – За тым я и люблю ахвоту! Вы думаjитя, мне ва́жнӑ стрилять? Не! Хай сабе! Я и стрилять ня хо́чу. Мне ни нипраме́нна, каб забить. Я так во просто люблю стоять, курыть папироску, а ружжо́ – так, ли пъра́дку. А як зачнуть ла́зить hънчакѝ, да вутки пъ пӑ [так!] камышам – «порх–порх!», дык лепий и музыки нима!

Действительно, было упоительно хорошо. В воздухе именно стояла музыка, но в противоположность Апанасу меня она вводила в азарт, возбуждала к действию. Чем громче лаяли собаки, чем азартнее кричали и хлопали веслами по воде лесники, чем чаще раздавались выстрелы и всплески от падающей в воду дичи, тем возбужденнее становилась душа, и, кажется, если бы было в руках ружье – я стала бы стрелять сама. Я с давних пор считаю себя противницей охоты, особенно на беспомощных птиц и зайцев, осуждая эту забаву людей, стоящую жизни другим живым существам, но тут, видно, старая дворянская кровь заговорила и во мне; всколыхнулась, должно быть, страсть отца и отцов, и я то и дело понукала Апанаса, видя, как проскакивают через просеку камыша испуганные утки и чирята.

– Стреляйте же, Апанас, стреляйте. Вот опять пропустили!.. – почти с досадой говорила я, дергая его за рукав.

– Нихай, паненъчка, мы яще успеjим; на́шӑ ат нас ни убяжыть! – прехладнокровно отвечал Апанас.

Однако в конце концов мой азарт передался и ему; он прекратил свои охотничьи рассказы, до которых оказался большим и остроумным мастером, и полез в озеро. Его фигура, по колено в воде, с ружьем наперевес, в чутко насторожившейся позе, была удивительно121 живописна, и я – не знаю уж, который раз в своей жизни – пожалела, что не умею рисовать.

– Гоните на нас! – закричала я лесникам, и через несколько минут собаки бросились в нашу сторону, по-особенному, с подвизгиванием, лая и гоня перед собой стаю перепуганных птиц. Апанас выстрелил раз, выстрелил два, три и, разыскав и подобрав убитую дичь, бросил ее мне на берег с не менее гордым и по-своему куртуазным видом, чем это сделал бы какой-нибудь средневековый рыцарь, бросающий трофеи своих побед на турнире к ногам какой-нибудь принцессы или надменной красавицы.

– На́тя, паненка, лавѝтя!..

Вдруг собаки опять залаяли и завизжали поблизости. Послышался писк, трепетанье крыльев, фырканье собак и грозный окрик Апанаса, бросившегося к собакам: «Тубо́, тубо́…»122

Через секунду Апанас вылез на берег и передал мне живого, к счастью, не пораненного молодого селезня.

Когда я взяла его в руки, когда его бьющееся сердчишко трепетно отдалось в моих ладонях, когда я увидела его круглые, перепуганные глаза и почувствовала его судорожные попытки вырваться, – мне сразу опротивела вся охота, сразу стало так стыдно и больно, что я готова была разрыдаться.

Я схватила селезня и убежала с ним подальше от крови и выстрелов…

Апанас и тут меня понял.

– Паненка, мы яhо по́с’ли выпустим; схъва́йтя яhо у хату, а то събаки зъдяруть. Иш, який мъладе́нький, и лётать яще ня уме́я!..!

После окончания охоты я его потихоньку выпустила, и как он вырвался от меня, как торопливо зашлепал по воде!

А завтра – убьет его, верно, кто-нибудь из крестьян, т. к. «паны» открыли охоту, и теперь потянутся к озеру каждый день стрелки со всех сторон…

15/VIII 123. Кошмар! Вихрь! Водоворот!

Прелюдия – солнце, вода, цветы, белые лилии и водяные травы, обвивающие наши обнаженные тела во время плавных движений ритмической гимнастики; классическая музыка по вечерам и то страстные, то мечтательные разговоры на древнем кургане над рекой с поэтичной Марией Ивановной Андреевской, степной принцессой, русалочкой, о добре, справедливости, о благе народа, о допустимости или недопустимости убийства как средства к нему…

Вдруг – громкий удар барабана и могучий отзвук его по сердцам. Сначала – испуг, недоумение. Потом – радость близящейся бури, восторг от сознания величия переживаемой минуты, счастье в саморастворении, в слиянии с чем-то великим, единым, имя чему – народ; идиллические мечты о будущем разоружении, о грядущем братстве народов, освятивших свою дружбу на крови; жажда подвига, мечты о самопожертвовании, полнота ощущений и всех переживаний, и счастье, счастье безудержное, стихийное.

Дальше – проводы братьев, горячие речи к отъезжающим запасным, любовь ко всем, планы работы за ушедших и для оставшихся, стремление в Петербург для приведения в исполнение плана своей земской деятельности*, и… —

Финал: – яма… дыра… мрак, вонь, осадок петербургской накипи получувств, полугоря, полусчастья…

Опять – ненавистные четыре стены в одно окно, онемевшие книжки, тетради, бумажки, скрипенье пером, бессилие выбиться на простор, на широкий путь, с которого только и делаются широкие дела. Опять будничные тревоги, заботы, неудовольствия, заслонившие то высокое, громадное, что прошло мимо, успев только краешком задеть душу…

18/VIII. В Академии устраивается лазарет124. Затеял его Нестор Александрович. Единственный, кажется, живой человек во всей Академии.

Говорят, первое время по объявлении войны он ходил мрачнее тучи и даже разболелся от волнения. А как взялся за лазарет – все прошло. Вот это я понимаю, человек!