Артем Драбкин - Я дрался с асами люфтваффе. На смену павшим. 1943—1945.

—  Какие были взаимоотношения с механиками?

— Надо сказать, что к техническому составу мы от­носились уважительно, начиная от простого моториста и кончая Кимом, инженером полка. Все знали, что их труд обеспечивает полеты. Один летчик, а на него ра­ботают десять человек.

У меня только однажды был отказ матчасти — про­горел цилиндр двигателя. Я успел посадить самолет на аэродром. Бывали и отказы оружия, но не часто.

—  В чем вы обычно летали?

—  В комбинезоне, в гимнастерке. Куртки были толь­ко зимние. Вот те, кто на «кобрах» летал, одевались, как короли.

Кормили нас просто отлично по пятой норме. Кури­ли мы все. Перед тем как лететь, покуришь обязатель­но. Прилетишь, и сразу под хвост самолета — закурить. Обстановка была не то чтобы нервной, но определен­ное напряжение присутствовало всегда. При этом о случаях какой-то конкретной трусости в нашем полку я не слышал. У нас был комиссар Обшаров, который три раза приходил с парашютом. Говорили, что у него по­явился настоящий страх, что он боится летать. Но точно я не знаю.

Что касается суеверий, то в приметы мы особо не верили. Ну, говорят, фотографироваться перед выле­том нельзя, так нас особо никто и не фотографировал. Талисмана лично у меня никакого не было.

—На штурмовкувам летать приходилось?

— Да, но не часто. Я летал на штурмовку в Герма­нии, когда мы гнали немцев. Вот тут мы на собственной шкуре испытали адскую работу штурмовиков. Штурмовикам за 30 вылетов давали Героя. А кто там 30 выле­тов выдерживал?

Бывало, ходили на «свободную охоту». Как-то под Сандомирским плацдармом штурман полка Герой Со­ветского Союза Киянченко [Киянченко Николай Степанович, майор. Воевал в составе 160-го иап, 5-го гиап и 106-го гиап (814-го иап). Всего за время уча­стия в боевых действиях выполнил 360 боевых вылетов, в воздушных боях сбил 13 самолетов лично и 4 в группе. Герой Советского Союза, награжден орденами Ленина (трижды), Красного Знамени (трижды), Отечественной войны 1-й ст. (дважды), Красной Звезды (дважды), медалями.] повел четверку «шакалить» за линию фронта. Летели я со своим ведущим Симаки-ным и Киянченко со своим ведомым. Зашли за Вислу, а у меня температура масла вверх пошла. Передатчика у меня не было, чтобы сообщить. Я развернулся, пома­хал, и домой. Кое-как перетянул Вислу и сел на живот. Вылез из кабины, достал пистолет. Я вроде был уверен, что это наша территория, но на войне ведь все может быть. Вижу, бегут ко мне. Присмотрелся, наши! Ох уж я обрадовался тут. Подъехал ко мне на «Виллисе» коман­дир пехотного полка. Вышел, встал на плоскость, под­боченился и обращается к шоферу: «Иван, вот это Як-1». Я говорю: «Это Як-3». Полковник посмотрел на меня: «Сиди, летчик, здесь. Тебе пришлют охрану. Мы позво­ним твоим». И уехал. Наступила ночь, никакой охраны мне не прислали. Но я без приключений переночевал. В часть обо мне, к счастью, сообщили. Наутро прилетел По-2, привез техника. Я соответственно сел в По-2, а техник остался при моем самолете. Потом уже транс­порт послали и перевезли самолет к нам в часть.

—  Опишите один боевой день от начала и до конца.

—  В полку ежедневно выделялась дежурная эскад­рилья, которая держала в готовности номер один (лет­чики в кабине) дежурное звено. Это звено должно было по сигналу с КП полка, по ракете, взлететь, получить задачу по радио и лететь на ее выполнение. Остальные самолеты, которые не относились к дежурной эскадри­лье, вылетали по плану. План этот присылали из выше­стоящих инстанций: из дивизии, из корпуса. За день обычно 2—3 вылета получалось. Одна эскадрилья отле­тала, заправляется, вторая — моментально в воздух, и так в течение всего дня, но не то чтобы до самых суме­рек. Летом в 21 час возвращались, а зимой вообще в 18.00 был отбой. Дежурное же звено стояло в готовно­сти дотемна, а иногда и ночью приходилось дежурить.

После полетов летный состав везли на машине на место жительства, обычно в близлежащую деревню, а техсостав жил прямо на аэродроме.

Жили мы поэскадрильно. На дежурство вставали до рассвета, в темноте. Шли в столовую, там первый зав­трак: пончики, кофе. После этого в машину — и на аэ­родром. Если объявлялась готовность номер один, то все рассаживались по самолетам, а если вторая, то около самолетов были. В 10 часов нам привозили вто­рой завтрак. Поешь и дальше дежуришь.

Обед тоже на аэродром возили. А ужин мы прини­мали уже в столовой. Там тем летчикам, что летали в этот день, выдавалось по 100 граммов, а нелетавшим ничего не давали. Но из-за этого никто не переживал. Помню, даже когда мы в командировке в Саратове си­дели, то возьмем бутылочку на четверых — и пошли на танцы. Там девчата были, оружейницы. Многие из на­ших на них женились. Савельев — на своей оружейнице Райке. Коля Попов (он сам из Калининграда) — на ору­жейнице Зинке. Свадьба у них была в ангаре прямо, в Германии. Тогда как раз затишье было перед Берлин­ской операцией.

Вот так мы и жили. В нелетную погоду и когда про­сто свободное время было, старались отдохнуть по-че­ловечески. В карты не играли, а вот танцевать танцева­ли. Еще наши ребята в Польше ходили с карабинами на охоту. Я-то сам был не большой любитель, а ребята хо­дили на кабанов, приносили зайцев. Их в столовой на ужин жарили.

Кроме того, у нас в полку была очень хорошая само­деятельность. Участвовали в ней все службы. Помню, что смеялись мы до упаду. Конечно, не только своя самодеятельность была, приезжали к нам в полк и кон­цертные бригады.

—    Что вам запомнилось как самый страшный эпизод войны?

—  22 февраля 1945-го сели мы в Германии на зна­менитом аэродроме Шпротау. И там командир полка Михаил Васильевич Кузнецов (впоследствии дважды Герой Советского Союза) собрал шестерку, чтобы по­охотиться, «пошакалить», как мы говорили. У нас был боевой командир, летающий. Есть командиры, которые руководят, а этот летающий. Если начиналась опера­ция, первым вылетал командир полка, Михаил Василь­евич Кузнецов, с четверочкой. Первый вылет — по­смотреть, что и как. Он летал очень часто. У него было 32 сбитых самолета! Себе в пару он взял Лешу Пенязя, да еще наше звено: Забырин, Звонарев Костя, Симакин и я. Взлетели мы, вышли на линию фронта, и вдруг на­земная рация передает Кузнецову: «Идет 20 самолетов «Фокке-Вульф-190» бомбить переправу». А тогда же как раз была Берлинская операция, командующим фрон­том был Конев. Сцепились мы с этой группой, разогна­ли их, семь сбили. Как происходил сам бой? Так не рас­скажешь, это надо там участвовать. Мы шли выше и встретили их перед линией фронта. Заметив нас, они сразу бомбы сбросили на свою территорию. И начался бой. Ох, как мы тогда крутились, вертелись. Получи­лось, что «фоккер» как раз передо мной делал разво­рот — он мне брюхо подставил, мишень! Может быть, немец не сообразил, что делает, там же такая свалка была, что все перед глазами крутилось. Я как дал по нему! Вот это мой единственный лично сбитый. Конеч­но, я не видел, как он падает, — там не до того было. Когда прилетели, у командира была огромная дырка в хвосте, у меня в плоскости дырка. Такой бой не забу­дешь. Мы тогда сели, доложили обо всем, обменялись мнениями, приходим на КП. А там нас уже поздравля­ют. Недоумеваем: «С чем?» — «С орденом Красного Знамени». Вот какая была оперативность командующе­го фронтом. Нам сразу всем ордена дали за тот бой. Но напряжение там было громадное, их же двадцать, нас шесть. Командиру вообще удивительно повезло, что у него оказалось не пробито рулевое управление. Мы то­гда, как сели, все мокрые были. Более напряженного дня у меня не было за всю войну.