Елена Коренева - Идиотка

Как-то мои друзья пригласили меня на выступление японской театральной труппы, известной во всем мире под названием «Сузуку юку» или «Бута Дансинг». Все актеры в ней мужчины. Это в большой степени пластический театр, но самое главное, что он ритуальный. Актеры, побритые наголо и обнаженные по пояс, покрывают тело белым гримом, в результате чего становятся похожими на гипсовые скульптуры. Их танцы и движения тел под звуки барабанов и тамтамов завораживают и пробуждают в зрителе что-то первобытно-прекрасное. Они впечатляют не только красотой, но еще силой и отвагой. Один из их самых знаменитых номеров — выступление на открытом воздухе, когда они спускаются с отвесной стены вниз головой по веревкам, закрепленным на крыше здания. В тот вечер они играли в закрытом помещении. На сцене был насыпан песок и бродили павлины. В конце спектакля почтили память одного из погибших актеров, который разбился как раз во время рискованного спуска вниз головой. Зал завороженно внимал фантастическому по своей красоте зрелищу, а в последний момент взорвался криками восхищения. На сцену полетели белые розы. Актеры подбирали их и вновь возвращали в зал широким и величественным жестом — от сердца. Это было божественно. Я смотрела на гудящую толпу, на могучие торсы полулюдей-полубогов и вдруг начала хохотать от счастья и плакать одновременно. Чувства распирали меня сразу во все стороны — я впервые тогда испытала это состояние… Наверное, так переживается катарсис. Как хорошо устроен человек, в нем всегда живет первобытное потрясение жизнью. «Ха-ха-ха!» — хохочу я басом. «И-и-и!» — текут по моим щекам крокодильи слезы…

Глава 57. Я надкусываю яблоко…

«Здесь невозможно влюбиться и пережить романтическую историю! — жаловалась я Аленке Барановой на Нью-Йорк. — Любовь не в моде, это какой-то анахронизм — в этих стенах, на этих улицах, при таких темпах и проблемах. Все спешат, озабочены налогами, всякими „биллами“, которые надо оплатить, съемкой квартиры, поиском работы, город отбирает столько сил, что не до свиданий. А потом, здесь совсем нет детей, обрати внимание, это тебе не московские дворы с культом детей, здесь культ гордого одиночки! Завести семью в Нью-Йорке — это привилегия для избранных, да и те вскоре уедут подальше отсюда со своим хозяйством!» Аленка кивала, по обыкновению думая о чем-то совершенно постороннем. Иногда она даже засыпала под мои монологи, а просыпаясь, бормотала: «Ты говори, говори, Ленусик, я слушаю, это я так, на секундочку прикорнула, ну, продолжай», — и через минуту уже сладко посапывала. Однажды она уговорила меня пойти вместе с ней, ее бой-френдом и его сослуживцем в русский ресторан «Петрушка». Я неохотно поддалась: меня хотели познакомить с коллегой Аленкиного бой-френда. «Он такой денежный мешок, да и вообще, тебе пригодится это знакомство, мало ли что…» — объясняла заботливая Баранова.

Ресторан принадлежал нашему эмигранту Нахамкину, у которого были также и галереи в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе, одним словом, он был успешным и состоятельным бизнесменом. Небольшое двухэтажное помещение «Петрушки» располагалось на Ист-сайде, в районе богатом и тихом. Вечером здесь играла живая музыка — пели русские песни и звучал не только рояль, но и балалайка. Вообще ресторанная жизнь меня поразила. Я имею в виду эмигрантские рестораны — здесь все напоминало дореволюционную или нэпманскую Россию, какой я ее знаю из советских фильмов. Разговоры одновременно велись и о рецепте кулебяки, которую лучше всего готовили где-нибудь в Пнинске, и о Колчаке, Деникине, об оставленных землях, угодьях, наследстве, разбитых семьях, врагах Отечества, а также о растущих ценах на аренду в Нью-Йорке. Кажется, один ресторан назывался «Киев», на стене его почему-то красовался писанный маслом белый мишка на льдине, а возле него стоял живой кактус в кадке. За стойкой бара велся разговор с украинским глухим «г» про то, как уезжали, побросав все, и про то, что часть родни теперь в Чикаго. Интерьер — полная эклектика, а атмосфера — как в фильме «Бег» или «Место встречи изменить нельзя», в сочетании с цыганщиной, романсами, слезами. Оказавшись в таких реальных «декорациях», я долго не могла поверить, что это всерьез, а не пародия на фильмы про белых и красных. Но со временем решила просто получать удовольствие от реального, а не выдуманного кича. Особенно неотступно преследовала мысль: «Боже, если бы наши в Союзе знали, как это выглядит здесь… тоска по Родине… они бы не были такими циниками!»

«Петрушка» выделялся среди прочих подобных заведений своей дороговизной, ходить в него считалось признаком определенного благополучия. Мы сидели вчетвером — Аленка, я, ее бой-френд и его коллега — лицом к маленькому пятачку, представляющему собой сцену. Рыжеволосая певица по имени, кажется, Майя Розова, пела сипловатым прокуренным голосом. Менеджер ресторана, красивая русская дама бальзаковского возраста, попросила ее исполнить романс «Только раз бывают в жизни встречи», и, когда та запела, хозяйка спрятала лицо в ладони и замерла. Здесь все резонировало глубоким личным смыслом и драмой. Мы с Барановой стали говорить по-французски, которым она владела в совершенстве, а я — так себе. Хотели посудачить насчет сопровождающих нас мужчин, чтобы те не поняли. Особенно нам нравилось раздувать щеки и пыхтеть, как это делают французы в знак пренебрежения. Мы развлекались. Коллега ее бой-френда был не в моем вкусе, но вежлив и ненавязчив.

Вдруг что-то в голосе певицы, какая-то трагическая нота, привлекло меня, и я обратилась к подруге: «Аленка, смотри, она здорово поет, эдакая Эдит Пиаф, такая надломленность…» Позднее я узнаю, что Майя недавно стала вдовой. Ее мужа Евсея, которому она посвятила одну из своих песен и часто ее исполняла, убили выстрелом в упор. Говорили, что он был крестным отцом нью-йоркской русской мафии. Майя пела о нем, как о настоящем мужчине, герое, кормильце, единственной опоре в жизни, которую она потеряла, но будет вечно скорбеть и помнить… Несмотря на молодость и привлекательную внешность, она всегда носила строгие платья и называла себя вдовой. Затем Майя исполнила песню Вертинского «Что вы плачете здесь, одинокая грустная деточка, кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы, ваши детские плечи едва прикрывает горжеточка…». Песня меня взволновала, и теперь уже я стала просить исполнить ее еще и еще.

Нас обслуживали сразу несколько официантов, все как на подбор — стройные молодые американцы. Один из них был очень высокий, с римским профилем и вольнолюбиво откинутыми назад волосами до плеч. Он все время подходил ко мне, чтобы принять заказ, и даже когда ему это не сразу удавалось, менялся с другим официантом местами, оттесняя его к Аленкиному бой-френду. Я хотела заказать бокал белого вина, а он все переспрашивал, пришлось повторять несколько раз: «Уайт». Наконец я обратила внимание, что он разглядывает мои губы, когда я отвечаю ему по-английски. «Аленка, мне этот парень напоминает Доминика! Такой же долговязый и смешной…» — шепнула я Барановой. «Не дай Бог… Ну, Ленусик, нам пора!» — строго отозвалась подруга и поспешила поднять всех и уйти. Придя домой, я встала перед зеркалом и несколько раз проговорила: «Уайт, уайт». Это выглядело довольно эротично — губы смыкались в трубочку. «Хитрец, — подумала я о долговязом официанте, — он просто получал удовольствие, заставляя меня произносить этот звук».