За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

Толстой дурью не маялся и до восьмидесяти дожил. Когда я произношу слово «фельетон», как будто крыса залезает мне в рот. Это было физическое надругательство над моей человеческой природой. Все равно как если бы меня одевали женщиной и заставляли петь со сцены женским голосом. Я завидую моему другу Ермолинскому, он пишет о людях дела, о героях, трудягах.

– Тоже, знаете ли, нелегкий хлеб, – усмехнулся Ермолинский.

– Зато более честный. Воспаление глазного нерва, говорите? Я весь был сплошное воспаление, до того мне не нравилась работенка в «Гудке». А вот Ильфу с Петровым и Олеше с Катаевым нравилась.

Фотопортрет М. А. Булгакова

1926

[Музей М. А. Булгакова]

– Нравилась, – вдруг появился в комнате Катаев, коему Елена Сергеевна открыла дверь и как раз ввела его. – Здравствуй, Миша. – Он пожал больному руку. – Сергей, вы что, записываете? Давно пора снять с этого гражданина показания относительно его жизни.

– В смысле, пока я не помер?

– Степун тебе на язык! – отталкивая смерть, замахал руками Валентин Петрович. – Про «Гудок» разговор? Да, подтверждаю, нам нравилось. Казалось, что бороться с недостатками советской власти – значит стремиться улучшить ее, помочь не быть смешной.

– Ага, и нахваливали друг друга, как петухи и кукушки, – буркнул Булгаков.

– А он никогда никого не хвалил, – с упреком указал гость пальцем на хозяина дома. – Ильф однажды подметил: «Что вы хотите от Миши? Он только-только, скрепя сердце, признал отмену крепостного права. А вам вынь да положь сделать из него строителя нового общества!» Этот тип всегда старался держать себя против нас, будто он барин, а мы его крепостные. Не злой барин, нет, не злой, но эдакий снисходительно-добродушный. И вот, представьте себе, однажды в комнату четвертой полосы… (В «Гудке» для нас была выделена целая полоса и отдельная комната.) Вбегает Олеша и кричит: «Ребята! Там такое! Айда на Кузнецкий, сами увидите!» Двадцать минут ходу, и мы там. Что же видим? В витрине художественного ателье красуется вот этот господин. Он или не он? Лицом – он, но в глазу монокль, выражение лица антиреволюционно-аристократическое, по-барски презрительное, и морда, честно сказать, противная.

– Ну правильно, – засмеялся Булгаков. – Я нарочно купил бабочку и монокль и сфотографировался в ателье. Готовились к постановке «Дни Турбиных», и я хотел сам сыграть Тальберга, сделал несколько снимков, заказал их распечатать по дюжине каждый и подсунул Судакову, он был режиссером, ну и, само собой, Станиславскому. – Тут Михаил Афанасьевич взял лежащий неподалеку от него монокль и, вставив себе в глаз, глянул на всех с немецким презрением: – Меня в германском штабе задержали. Важные дела, знаете ли.

– Во-во! – хлопнул в ладоши Катаев. – Еще бабочку.

– Тальберга все равно сыграл Севка Вербицкий, – с сожалением произнес Михаил Афанасьевич. – Меня милостиво назначили ему субституткой…

– Кем-кем? – удивленно воскликнул Катаев.

– Это Миша так называет актеров на замену. От латинского «субституция» – замена, – поспешила пояснить Елена Сергеевна.

– Я от всей души желал Вербицкому заболеть хотя бы гриппом, чтобы я мог выйти и сыграть вместо него. Но эта сволочь оказалась такая живучая! – возмутился Булгаков. – Нет, так-то он парень хороший, но не мог ради меня приболеть хотя бы разик. А эти босявки еще выкупили мой портрет у Наппельбаума, прихожу в один прекрасный день в редакцию и вижу себя в монокле. Там стенгазета такая была, в простенке висела. Называлась «Сопли и вопли». Туда вешали смешные идиотские статьи со всякими ляпами. Они все, мерзавцы, столпились поглядеть, как я отреагирую…

– А он молодец, – перебил Катаев. – Подбоченился так важно, извлек из кармана монокль и глянул на нас презрительно: «У Наппельбаума выкупили?» Мы молчим, ждем, что он как рявкнет: «Запорю!» А он засмеялся и говорит: «Подписи не хватает. Объявляю конкурс на лучшую подпись к этому портрету. Победителю – червонец».

– И что же? Была подпись? – спросил Пивко.

– Была, – кивнул Михаил Афанасьевич, извлекая из глаза монокль. – Что-то вроде: «Мы пьем воду, хлеб жуем, а Булгак стал буржуем». Слабовато, но червонец пришлось выложить.

– Мы же его все вместе и пропили, – припомнил Катаев. – А с тех пор он монокль не надевал.

– Пропили… – печально вздохнул Булгаков. – Как же мы тогда все пили по-черному! Половина денег уплывала по прямому курсу либо в распивочную, либо в пивной ларек. Я, видите ли, их презирал! Да я ради компании с этими людоедами жертвовал лучшими минутами жизни, отведенными для писательства. Это был такой же убой времени, как убой зубров в Беловежской пуще царями. Напивались и накуривались до отупения. Уж эта мне чеховская фразочка из «Дочери Альбиона»! То и дело в этом «Гудке» раздавалось: «Плюнь! Пошли лучше водку пить!» А эти бесконечные анекдоты. Я с тех времен их возненавидел.

– Да брось ты, Фанасич! – добродушно попытался остудить его Катаев. – Хорошее время было. Дурное, не спорю, но смотреть на него сейчас через монокль я бы не стал.

– Не могу себя переделать, – прокряхтел Булгаков. – На многое, на слишком многое смотрю через монокль. На жизнь вообще, на жизнь свою собственную. Но, как сказал Пушкин, «строк печальных не смываю». Что-то, братцы, устал я, голова раскалывается. С миром изыдите. Приходите завтра, для вас наш дом всегда открыт.

Они попрощались и оставили его, а Елена Сергеевна с Сережей еще пили с ними чай в гостиной. Он, оставшись один в темноте, свернулся под одеялом и стал смотреть на свою жизнь через монокль. Вот почему так удачлив Катаев? Обеспечен, живет в Малом Головином переулке в красивом доме, в роскошной квартире, умеют эти одесситы пристроиться! Воевал в германскую, дважды ранен, отравлен газами, и жив-здоров как ни в чем не бывало. Два Георгиевских креста и Анна за храбрость, а потом воевал сначала за гетмана Скоропадского, потом – за Деникина, прежде чем переметнуться к красным, и – как с гуся вода, все забыли. Фантастическое везенье! И никто никогда не считал его контриком. Тоже трижды женат, и всякий раз удачно. Никогда не нищенствовал. И пьесы его никто не осыпал площадной руганью, и фильмы по его сценариям снимаются. Ну как так-то?!

Более вопиющее везение только у кинорежиссера Довженко, который воевал за черных гайдамаков, штурмовавших киевский завод «Арсенал» и учинивших зверскую расправу там над сторонниками советской власти, а потом быстро перекрасился из черного цвета в красный, стал коммунистом, снимает кинцо за советскую власть. Самое же циничное – это его фильм «Арсенал», где он показывает прекрасных рабочих, отдающих свои жизни за советскую власть на Украине, и звероподобных черных гайдамаков. И никто не скажет: «Сашко, да