Воспоминания - Константин Алексеевич Коровин

трупа верблюда, побежал тихонько. Стреляю, передвинул патрон. Огромная куча кондоров сначала побежала по песку, потом поднялась в воздух, качая огромными крыльями. А барс все ближе, ближе: он бежит на нас… Я выстрелил опять и услышал над собой шум крыльев. Барс исчез, но издали я увидел как бы темную кошку, которая прыгнула кверху, хватая птицу.

Лошади сами понесли бешеным карьером. От неожиданности я потерял стремя, и долго несли они меня по степи. Забрав влево, едва слушаясь меня, они перешли на иноходь.

В цветных опалах блистают вершины гор. Они громадны. Во мгле голубой дали, под горами, я вижу как бы темный шар. Там – карагач. Карагач – это дерево. Там, значит, вода, пристанище.

Я хочу осадить лошадей, но умные, милые красавицы мои, Кыс и Карагес, тоже увидели карагач и, не слушая меня, летят к нему карьером. Они храпят от усталости, переходят опять на иноходь.

Влево от меня показался холм, покрытый густой травой, за холмом белеет дорога. Я повернул на нее. Из-под копыт лошадей, как фонтаны, взлетели кверху два золотых фазана. Через минуту – опять. Я остановился, слез с седла. Ноги дрожат. Я достал дробовик, привязал к поясу повод лошадей и пошел, едва двигаясь от усталости.

Уже светает. Фазаны вылетают все чаще. Трех золотых фазанов я уложил в охотничий мешок. Под огромными ветвями карагача, нависшего над землей круглой шапкой, – чайхана, чайная. В чайной и кругом на циновках и матрасах полулежат проезжие, пьют зеленый ароматный чай и едят лепешки. Индус, взявший у меня лошадей, постелил мне ковер в тени дерева и поднес чай. Я вижу, как мои Кыс и Карагес легли в тени, кивая индусу красивыми головами, когда тот подал им корм.

Среди проезжих, в стороне, сидели высокие нагие пастухи, как бронзово-зеленые изваяния цвета нефрита. Под белыми чалмами у виска воткнуты красные маки. Восхитительный, ярко-красочный Восток. Я ел жареного фазана, а глаза пастухов, с большими ресницами, улыбались мне. Оказалось, им смешно, что я ем птицу.

От усталости я заснул тут же на ковре, как убитый, а когда проснулся, был поздний вечер. Горел костер, лежали верблюды. Около них, отдельно, сидели женщины, и лица их были глухо закрыты, только черные щели оставлены были для глаз.

Пестрая толпа сидела и лежала у костра. Из чайханы вышел человек. У него длинная, черная шевелюра, набок молодцевато надет белый русский картуз. Он подошел ко мне и весело сказал:

– Добро-здорово, капитан!

Я так обрадовался, что вспрянул с ковра и схватил его за руки:

– Вы русский?!

– Нет, капитан… Я тут – здешний.

– У меня коньяк есть, – сказал я. – Садитесь, выпьем с чаем.

– Хорошо, капитан.

И, наклонившись, человек сказал мне на ухо:

– Вино – можно. Тут есть.

С этими словами человек вошел в чайхану.

Все сидевшие у костра были как-то похожи на русских. Только лица немного потемней от загара. Мне казалось, что это студенты из Московского университета нарядились нарочно, как на святках, в халаты и чалмы. Действительно, как много было в Москве лиц, похожих на сартские!..

Мой новый знакомый, индус с шевелюрой, уже сидит со мной на ковре, и мы едим с ним плов из барашка. Он пьет водку. Оказывается, он бывает в Нижнем Новгороде, на ярмарке, покупает ситец московский – морозовский, а индуски делают из ситца шаровары и платья. Еще удивленье: оказалось, что он не индус, а цыган. И зовут его Арас. Вышло так, что я вроде как к «Яру» попал.

К нам присели и хозяин чайханы, и другие. Я предложил хозяину-индусу выпить. Он, одетый весь в белое, сложил руки на груди и поднял глаза к небу, а небо темное, синее и глубокое, в блестящих звездах южной ночи. Индус выпил рюмку коньяку, взял сухарь и шоколад и, приложив руки ко лбу, ушел.

А я до того был рад встрече с Арасом, что мы выпили все вино в этом подворье, под ветвями карагача, на Крыше Мира… Уже погас фонарь чайханы, потемнели дальние Гималаи. Узоры вечных льдов забелелись в выси. Как хорошо написать все это! Я уже взял краски, но Арас говорит мне:

– Афганцы не любят, не снимай – тут женщины есть. Поедешь – убьют. Вера такая.

Я все же тихонько, в маленький ящик, пометил тона ночи.

– Никто не может перейти Гималаи, – тихо рассказывал мне тем временем Арас. – Но, слышно, там долго люди живут. Другой пятьсот лет живет, не то старый, не то молодой, никак узнать невозможно. Никто про то не знает: пройти гор нельзя.

– А далеко до гор?

– О-о… далеко, очень далеко: до границы еще двести верст.

– Как странно, а кажется, так близко, точно вот здесь.

Арас, толкуя со мной о великих горах, рассказал, что индусы живут по ту сторону Гималаев.

– Их там пятьсот миллионов, – говорил он, – а здесь по эту сторону всё цыгане живут: двести миллионов.

Кажется, Арас приврал изрядно, но нравится мне Арас, и я чувствую себя с ним под тенистым карагачем как в Москве.

Цыгане, по словам Араса, оказывается, не просто так себе, «фараоны», как их звали московские купцы, а есть цыгане-люди, те, которые у нас в России лошадей продают, и есть цыгане-боги, те, которые песни поют.

– Как боги? – спрашиваю.

– Так, – отвечает Арас. – В горах Гималая давно было много цыган. Жили они, добро-здорово, в низовьях гор и были все крестьяне. А повыше, в горах, жили их господа, тоже цыгане. И эти цыгане не делали ничего, а только пели. Про любовь пели, жизни красу, добро-здорово. И которые жили ниже, считали тех, кто жил выше, – богами. Только народ, снизу который, выгнал господ сверху – своих богов-то. Иди куда знаешь, довольно петь про любовь. Ступай к черту. И вот пошли они, боги, через Афганистан, Памир, Кавказ, кто куда… Скажи правду, – вдруг перебил самого себя Арас. – Есть у вас в Нижнем цыганский банк?

– Нет, – говорю. – Цыганского банка нет.

– А в Москве, Петербурге есть?

– Нет, не слыхал.

– Скажи правду, – настаивал Арас, – в Лондоне, Париже есть цыганский банк?

– Тоже, будто, нет.

– Вот видишь, а цыгане в Москве есть, в Петербурге есть, в Париже, в Мадриде – где хочешь, добро-здорово, есть.

Я вспомнил, что, правда, в какой-то опере хор поет: «Испанские цыгане, мы прямо из Мадрида» – и сказал:

– Верно, цыгане всюду есть.

– Вот видишь, капитан, цыгане-то везде есть, а денег у них нет. Они бедные, их вот отсюда выгнали. Они были господа, наши боги, а теперь поют