Глинка. Жизнь в эпохе. Эпоха в жизни - Екатерина Владимировна Лобанкова

нему публику. Мейербер жил в другом художественном мире и по другим правилам. Он рассматривал композиторство как профессию, дающую статус, славу и деньги. Глинка получил высокий статус от рождения, имения приносили доход. Русский творец мог демонстрировать незаинтересованность в гонорарах и публичной известности, хотя, как мы знаем, и то и другое приносило ему удовольствие.

Посетив еще несколько городов в немецкоговорящих землях, Глинка воспользовался скоростным видом транспорта — железной дорогой{492}. В это время строилось железнодорожное соединение между Парижем и Страсбургом. Но после поездки Глинка сообщал: «Железная дорога меня измучила — так изломала, что и выразить нельзя: от быстроты, шуму и суеты еще не могу опомниться»[605].

Париж навсегда

Глинка въехал в Париж уставший, но радостный{493}. Он вспоминал: «…много, много прежнего, былого отозвалось в душе моей»[606]. В письме сестре он восхищался и иронизировал по поводу статуса столицы: «Славный город! Превосходный город! Хороший город! — местечко Париж. Я уверен, что и тебе бы очень понравился. Что за движение, а для барынь-то, барынь, господи, чего там нет — такое великолепие, просто само в око метит»[607].

Все было знакомо — Ботанический сад с гуляющим жирафом, сад Тюильри, где прогуливались светские дамы, Булонский лес, куда выезжали, чтобы показать наряды, покрасоваться и оценить друг друга. Глинка вспоминал о пережитом здесь успехе.

Но Париж был теперь лишь временной остановкой, дальнейший путь лежал в Севилью. И вдруг Глинка с удивлением для себя понял, что путешествие… уже не радует его, как раньше. Он сообщал: «…все благополучно, но, признаюсь, хлопотно и беспокойно — постарел, хочется скорее на место»[608].

Пробыв месяц в хорошей компании давнишних друзей, в конце июля 1852 года Глинка наконец-то собрался в путь{494}. Теперь он проезжал по не виданным им еще землям Франции — через Лион, Авиньон, Монпелье и прибыл в Тулузу. К его услугам были разные виды транспорта — пароход и железная дорога, но во время переездов с каждым днем нервное состояние Глинки ухудшалось. Его стали мучить припадки. Ему казалось, как когда-то в 1847 году в Новоспасском и Смоленске, что у него останавливается сердце и он умирает. Мучимый страхом и замираниями сердца, он не мог в полной мере наслаждаться разнообразной природой, Альпами и Пиренеями, ярмарками и гуляньями. В Тулузе пришлось остановиться на две недели. Михаил Иванович надеялся, что вот-вот придет в себя, но в конце концов понял, что уже не в состоянии терпеть дорожные неудобства.

Дон Педро, довольно цинично относившийся к болезням друга, саркастически отмечал, что их дорожные разговоры напоминают сейчас службу в церкви с бесконечными «Господи, помилуй!».

В конце концов путники… повернули обратно в Париж{495}.

Глинка пришел к грустному для себя выводу. «От Испании отрекаюсь — веселая земля мне не по летам»[609], — сообщал он Людмиле. Зиму он предполагал провести в Париже, потом мечтал о Риме, где будет зимовать, а далее через Венгрию думал отправиться в полюбившуюся Варшаву. Почти в каждом письме Людмиле он упоминал о том, что ищет покоя и уюта. Ему хочется домашней, оседлой жизни. «Наскучило скитаться по свету, пора в теплый уголок кормить кур и голубей»[610], — острил он.

Именно Варшава, а не Флоренция, Рим и Милан, была теперь его пределом мечтаний. Вновь и вновь он повторял в письмах: «…наскучила мне скитальческая жизнь — хочу восвояси — в Варшаву». И дальше, уже рассуждая на французском: «…это рай для стариков — женщины там прелестны и привлекательны, к нам, старикам, они, может быть, даже более благосклонны, чем к фатоватой и тще-славной молодежи»[611]. «Домишко с садиком, тихая жизнь — вот единственное мое желание», — писал он. Но все это оставалось иллюзорными мечтами, которые были усвоены Глинкой еще в детстве и юности под воздействием уютного сентиментализма и романтизма.

В Париже Михаил Иванович с доном Педро поселились в удобной квартире на улице Россини, 26, около здания знаменитого театра «Гранд-опера»{496}. Все лечение состояло, как и прежде, из легкого употребления опиума и оршада — миндального ароматизированного молока. Опять вернулся прежний распорядок жизни с постоянными посетителями, ученицами и приятной компанией, музыкальными вечерами и танцами. Зима 1852/53 года прошла хорошо и спокойно. Глинка встречался со старинными приятелями — многими русскими, в том числе Мельгуновым и братьями Волковыми. Как и много лет назад, Николай Волков просил позировать композитора для портрета. Тот с радостью согласился. Сеансы длились в течение почти года, но в самый последний момент композитор понял, что не хочет оставаться для потомков в нынешнем обличье{497}. Себя он сравнивал с «образом отставного майора-брюхана (платья не лезут), расползся и поседел шибко»[612]. Но Глинку не оставляла идея собственного портрета. В конце 1853 года его рисовал актер Василий Васильевич Самойлов (принадлежащий к известной артистической династии), часто гостивший у них. Он сделал два портрета. На одном композитор изображен во весь рост, а на втором Глинка изображен сидящим за фортепиано{498}.

Дон Педро отвечал на жалобы Глинки по поводу полноты:

— Мало двигаешься, Мигель, да хорошо кушаешь. Вот и растолстели, мсье.

Только дону Педро позволялся такой фамильярно-саркастический тон. В письмах Шестаковой, которой Глинка писал регулярно, испанец часто делал юмористические добавления: «Сударыня, Ваш дорогой брат Мишель как раз входит ко мне в комнату, в халате и с тюрбаном на голове (он только что принял ванну), и, весьма церемонно подавая письмо, говорит мне: „Сударь, пожалуйста, подпишите и приложите печать, а если Вы меня ослушаетесь, то будете оштрафованы“. Затем он уходит, оставив мне только время и крохотный кусочек места для того, чтоб сердечнейшим образом приветствовать Вас»[613].

Глинка считал теперь своего компаньона трудным человеком, в особенности когда с ним случались приступы болезни. «Он деликатности не имел, не имеет и не будет никогда иметь никакого понятия», — писал он в сердцах сестре[614].

В каждом письме Глинка, невольно проехавший через всю Францию, в очередной раз утверждал, что именно Париж идеальный для него город. Он называл его удивительным во всех отношениях, особенно в плане интеллектуальных развлечений. Лувр считал «чудом», в нем скульптуры и картины Паоло Веронезе — «непостижимой красоты», Рафаэль, Тициан, Пуссен, собрание античных скульптур с Венерой Милосской восхищали его. Он восторгался, что в Париже каждый желающий может изучить историю живописи, не выходя из этой галереи, только по ее экспонатам. Глинка подчеркивал, что его поразил масштаб луврской коллекции. Многие интеллектуальные развлечения — музеи, библиотеки, образовательные курсы, лекции в Сорбонне, в Коллеж-де-Франс и заседания Академии наук —