Мария Арбатова - Мне 40 лет

Когда все разошлись, я зажгла свечи, налила шампанского, села к зеркалу и начала сортировать проблемы на причины и следствия. Мне тридцать пять, я не подла, умна, красива, успешна, свободна. Почему мужики, которых я выбираю последнее время, распускаются в общении до крайних пределов свинства? Поскольку они ведут себя одинаково, можно утверждать, что это не их проблемы, а мои проблемы. Как говорила одна журналистка: «Если четвёртый муж бьёт вас по морде, то дело не в муже, а в морде».

Не потому ли, что, расставшись с бывшим мужем, я не вышла из образа мамки и няньки и готова так подробно понять всякую мужскую душу, что эта душа, вместо того, чтобы начать самостоятельно работать со своими проблемами, вываливает мне их на голову в полном объёме. Ведь я же такая тонкая и умная, я же всё пойму.

— Ага, — сказала я самой себе. — Точка. С завтрашнего дня ты живёшь по-новому.

Через пару дней приехал Игорь, заехал за мной и мы куда-то поехали. Он начал канючить, что не появился на день рождения потому, что в доме отдыха смертельно заболел, у него опухли глаза, уши, нос, хвост и т. д. Видя, что я вообще никак на это не реагирую, а вроде как должна демонстрировать обиду, он осторожно обронил, что секретарша, с которой он туда поехал, собираясь работать, практически работала при нём медсестрой. Это, видимо, должно было спровоцировать разборку, после которой я бы хлопнула дверцей его автомобиля, а он бы ехал за мной и оправдывался, как в итальянском кино. Он обожал такие вещи. Но я уже «жила по-новому» и не могла соответствовать. Я весело сказала:

— Ничего не имею против твоей секретарши, если, конечно, у вас при себе были презервативы. Какие у меня могут быть претензии, если ты так тактичен по отношению к тому, что Афанасий — мой любовник. Не может же быть, чтоб тебе ещё этого не донесли…

Игорь чуть не врезал машину в столб. Конечно, ему такое и в голову не приходило. Ведь он был национальный герой, а Афанасий — человек второго сорта.

— Но он же… Он же сломался в ходе следствия! Его же сломали следователи! — завопил Игорь.

— Да и они его ломали теми же приёмами, что ты меня.

После этого мы ещё какое-то время ходили куда-то вместе, а потом я уехала на Украину, собираясь писать там пьесу о диссидентах. И понимая, что, возвратившись, забуду об Игоре, как о страшном сне.

Сентябрь обрушился кучей проблем. Общество начало новый этап освоения феминизма, в газете «Мегаполис — экспресс», которая тогда ещё не была жёлтой, вышло интервью со мной. На обложке по этому поводу была помещена фотография женщин в военной форме, противогазах, а огромные буквы сообщали: «Женский путч. Феминистки России вступают в смертельную схватку с обществом мужских ценностей». Мой телефон раскалился, знакомые и незнакомые люди звонили, спрашивая, правда ли я организовала военизированную женскую партию, отстреливающую мужиков-подлецов, и как в неё вступить.

Многие, особенно пожилые писатели, требовали дискуссии. Кто-то объяснял, что, видимо, я стала лесбиянкой, но что не надо идеализировать жизнь, у лесбиянок свои проблемы. Когда я просила собеседников раскрыть газету и прочитать в ней само интервью, сделанное Светланой Бестужевой-Ладой, — «Феминистки, или о Праве женщин всходить на эшафот» — они отвечали, что такую гадость и читать не станут, что им достаточно обложки, потому что они представляют, какие там ужасы, если обложка такая.

Несмотря на то, что тогда же вышло ещё несколько спокойных интервью в других крупных изданиях, я на какое-то время превратилась в образ «дамы в противогазе».

— Вы? Без противогаза и автомата Калашникова? Право, как это странно, — сказал, целуя мне руку, знакомый поэт в ЦДЛ.

— Я их сдала в гардероб, — вяло ответила я.

У детей начались проблемы уже в новом лицее. А Саша продолжал болтаться как цветок в проруби. Вернуться ему уже было некуда, мне он уже не был нужен ни одной секунды, хотя изо всех сил демонстрировал, что его семья здесь, и во всё лез с советами и участием. Я использовала его по хозяйству и сохраняла хрупкий мир. Конечно, у меня было чувство вины, что за время самостоятельной жизни я так развернула крылышки, а он так опустил. Постсоветская баба, выбившаяся в люди, содержащая детей, и ещё изнурительно виноватая перед бывшим мужем за его неудачи, по причине его же пассивности — одна из характернейших примет конца века.

А Пётр и Павел отвязывались изо всех сил. Как потом они рассказали мне через много лет, шли утром как два зайчика в лицей, встречали лицейских же дружков, покупали около университета водку и до вечера философствовали на Воробьёвых горах о смысле жизни. Любой человек должен пройти подобный период, и чем раньше это наступает, тем менее кроваво проходит. Многие матери становятся в подобных ситуациях сыщиками и полицейскими, в результате чего ломают отношения на всю оставшуюся жизнь. Я, конечно, понимала, что дети не учатся, но должна была дать им возможность выйти из ситуации самостоятельно. Это был предпоследний класс, и мальчикам нужны были авторитеты, а практически все тётки, преподававшие в лицее, были советскими давилками.

— Поколение, которому сейчас больше пятидесяти лет, вызывает у меня ужас, потому что они жили в такой стране, в которой нельзя было жить. Я никогда не считал нормальным то, что считают нормальным они, — сказал как-то Паша. И с этим было трудно спорить, ведь в девяносто третьем году всё, что составляет нашу сегодняшнюю бытовую, правовую и духовную жизнь, не было ещё легитимным для старшего поколения.

А ещё были бесконечные проблемы «прикида». Пётр и Павел одевались как «панки-интеллектуалы», стильные кожаные жилетки, сшитые Сашей, декорировались килограммом булавок, а чёрные косынки с черепами украшали головы. Футболки с эмблемой группы «Секс пистолс», значки со словом «Анархия» и ботинки-хакинги дополняли образ. Классический «дестрой» на голове, заключающийся в полном отсутствии причёски. Потом Петя побрил на голове всё, кроме трёх косичек, а Паша выбрил полголовы и в таком виде сфотографировался на паспорт.

Это приводило многих в трепет. В число многих входили представители российской педагогики и гопники. Гопниками называлась молодёжь из простых неблагополучных семей. Экипированная в спортивные костюмы и «бритые под батон» головы. Эта сила самоутверждалась на том, чтобы уничтожать «инакомыслие». Они шныряли компаниями по городу, избивали и брили наголо панков с молчаливого согласия милиции — для милиции гопники были свои, социально близкие.

Панки вызывали у гопников ярость нарушением запретов, которые гопникам было слабо нарушить. Поскольку они слушали разную музыку, гопники поджидали панков перед концертами и зверски избивали. Когда на концерт в метро ехал вагон панков и вагон гопников, милиция обыскивала первых и не трогала вторых. Не считано панков, погибших в этой гражданской войне. Но защитой панков были «волки», двадцатилетние рокеры в кожаных куртках-косухах, на мотоциклах, волосатые и бородатые. Перед концертами они выстраивались в ряд с железными цепями и защищали панковское право слушать музыку, которую хотят, от тупых гопников.