Иван Киреевский - Том 3. Письма и дневники

8 февраля 1842 года

Киреевская Слободка

Уведомился я, милый папенька, что у вас уже довольно с давнего времени сделаны для меня образцовые кресла, долженствующие украсить мое степное новоселье. Это такое обстоятельство, за которое я приношу вам мою наичувствительнейшую благодарность, а между тем посылаю подводу, чтобы оные кресла, буде возможно, к себе подвинуть и с благодарностью на оные сесть.

При этом случае не могу не упомянуть еще об одном обстоятельстве, за которое уж позвольте на вас весьма посетовать: вы обещали, в первый раз как будете в Бунине, сами навестить мое новоселье или, по крайней мере, прислать меня уведомить, когда вы будете в Бунине, чтобы нам там встретиться. А вместо того дошло до моего сведения, что вы там были недавно и не только не захотели меня навестить, но даже и не прислали сказать. Я уж думал, не сердитесь ли вы за что-нибудь, но не мог придумать за что, а если так, то, пожалуйста, напишите, за что. Если же не сердитесь, то уведомьте, пожалуйста, скоро ли опять предполагаете быть в Бунине и долго ли еще придется оставаться в тюремном заключении тем несчастным бутылкам рейнвейна и бургонского, которые уже так давно сиротствуют, ожидая, что вы исполните ваше обещание. Это исполнение очень бы меня обрадовало.

Ваш сын Петр Киреевский.

14 июня 1842 года

Москва

Я давно уж собираюсь к вам, но едва ли удастся выехать прежде, чем недели через две али три. Песни мои плыли было хорошо, а несколько дней пошли медленнее, потому что я нянчусь с новым гостем. Я еще, кажется, не писал к вам, что мой дом наполнился гостями. Верхний этаж уж недели три как наполнился дамами, а нижний этаж наполняется кавалерами. Дамами по следующему случаю. У того землемера, что жил у меня в Слободке, умер свояк, живший в Дмитрове и при котором жила его мать. От этого все его семейство осталось на попечении землемера, и он должен был нанять им квартиру в Москве. Узнавши об этом, я просил его жену, которая приезжала за этим на несколько дней в Москву, чтобы их семейство покуда остановилось у меня, по образцу Грекова, впредь до продажи дома. Таким образом и живут у меня наверху дамы, состоящие из матери и молодой вдовицы, обе больные.

Этих, однако ж, мне вовсе не слышно, и я с ними не нянчусь, а нянчусь с приехавшим сюда несколько дней тому назад и переезжающим ко мне Матеевским. Это варшавский профессор, славянский юрист и одна из опор славянского мира, об нем вам подробнее расскажет Василеос. Отменно жаль, что его здесь нет по этому случаю. Матеевский приехал сюда определять сына в университет на юридическое отделение и пробудет еще недели две. Только досадно, что заехал он сюда в такую глухую пору, когда Москва как помелом выметена, и познакомиться ему почти не с кем. Этот человек чрезвычайно интересный, и мне особенно жаль, что нет тут Василеоса.

Вчера мы обедали у Шевырева, где, между прочим, обнаружился Мельгунов. Он три дня тому назад возвратился здоровый и румяный и вам усердно кланяется. Также вам поручил кланяться Армфельд, которого я встретил вчера на Тверском бульваре.

Сейчас жду к себе Матеевского, который нынче будет созерцать мои песни и у меня обедать, а через три дня совсем ко мне переедет.

Стурдзу[390] для Маши искал по всей Москве, но увы! Нигде нет, а говорят, что скоро выйдет новое издание с большими прибавлениями.

Дом мой беспрестанно смотрят, и надеюсь продать скоро.

26 сентября 1842 года

Киреевская Слободка

Очень благодарен вам, милый папенька, за ваше письмо. Я хотел было отвечать на первой же почте, однако в пятницу, за множеством хлопот, не пришлось послать в город, а потому и пришлось отложить до следующего дня. Хотя и нынче нет почты, а пойдет она завтра, однако уж лучше пишу нынче, потому что опять отправлюсь в Рубчу и возвращусь не прежде, как завтра к вечеру. По случаю разбивки дач на десятины и происходящей у меня вместе с тем метемпсикозы, то есть переселений душ из Слободки в Рубчу, нынешний мой приезд был изо всех самый хлопотливый: я здесь засиделся долее, чем предполагал, даже не успел еще ни разу быть в Бунине. Очень мне жаль, что и в этот раз, видно, оставаться ожидающему вас рейнвейну нераскупоренным, даже не могу на вас пенять, потому что предполагаю, что и у вас, особенно по случаю коптевского несчастия, было хлопот немало. Надеюсь, впрочем, что вы не оставите его достаивать до столетней старости и хоть на будущее лето освободите из тюремного заключения. Очень бы мне хотелось показать вам свое новоселье, в котором я даже в некоторых очень важных пунктах могу перед вами похвастать. К исцелению вашей лошади мы прилагали всевозможные старания, выписывали лучшего медика, холили ее, сколько было в наших силах, но, увы, все оказалось тщетным, и она отправилась на клевер в Елисеевы поля, к теням Трофония, Герзиса и других героев своего племени. Ваши кучера поступили с нею бесчеловечно, и теперь мне ничего не остается, как привезти вам ее земную оболочку, которая может быть, хотя и не живым, очевидным свидетельством, что она не обошлась без пособий медицины. Очень вам благодарен за предупреждение о мистификации, против которой постараюсь быть настороже, хотя, впрочем, Валуев давно уже писал мне об этом в таком виде, что это может быть и не мистификация, а именно Уваров оставался вовсе в стороне, а дело заключалось в следующем: что Комовский, дескать, был в Берлине и рассказывал Гримму об моем собрании, а Гримм в этом случае высказал ему свое сожаление, что такое драгоценное собрание еще не издано. Вот и все, из этого, кажется, уже само собой выросло на жирной почве московских слухов нечто великолепное. Впрочем, я во всяком случае, если дело примет мистификационный оборот, постараюсь быть осторожен. Скоро я надеюсь видеть вас самолично, хоть на весьма короткое время, потому что мне нельзя будет оставаться у вас долго, чтобы не опоздать к проводам Василеоса[391]. Я предполагаю ехать таким образом: нынче поеду в Рубчу, завтра возвращусь, во вторник отправлюсь в Бунино, в среду возвращусь, а в четверг или в пятницу отправлюсь в путь к белокаменной и, следовательно, буду у вас в самом скором времени.

Ваш сын Петр Киреевский.

22 октября 1842 года

Обнимаю тебя, дружище Василеос, и да здравствуешь в Берлине! На этот раз объем моего письма сократил Савинич, который явился рано поутру и сейчас ушел, когда пора отправлять. Из этого ты видишь, что и в Дмитрове уже проложена дорога, а не сказаться дома такому человеку, как Савинич, невозможно. Мои песни нашли зато нового мецената и покровителя в виде чирья, который с самого воскресенья посадил меня на вольтеровские кресла и влияние которого очень полезно для хода песен. Вот тебе покуда самое существенное из моего бытья с тех пор, как ты уехал. Спасибо тебе за Киршу. Смотри же будь весел и пиши побольше. От Стаховича нет с самого твоего отъезда ни слуху, ни духу.