Игорь Губерман - Книга странствий

* * *

А пока шептал унылопапа мне про баю-бай,мама гостю говорила,что наш папа - разъебай.

А познание мира, неотрывное от фантазии и хулиганства? Только тут, хочу признаться, было мне намного легче, ибо у меня, седого дурака, такое же точно восприятие, как у тех, кого хотел я имитировать.

* * *

У раззяв и у раззявокв их раскрытом настежь ртуплавно вьются сто козявоки плодятся на лету.

* * *

В пушки, танки и хлопушкипрекращается игра,от любви к моей подружкея уписался вчера.

* * *

Спать напрасно между куколмишке плюшевому дали,он во сне храпел и пукал,и они всю ночь рыдали.

* * *

Шепча, какой несчастненькийи сил уже в обрез,кузнечик голенастенькийна бабочку залез.

* * *

Возле озера по кругускачут восемь лягушат,это все они друг к другуночью трахаться спешат.

* * *

Бросил я курить и драться,не ворую спички,всё хочу я разобраться:как ебутся птички?

И тут я сделал непростительную глупость: от желания услышать поскорее, как это звучит, я несколько четверостиший прочитал на выступлениях. Поняв немедленно, что взрослым людям - противопоказаны по их душевному устройству наши детские стишки. Да, все хохочут в полный голос, но в глазах у них я вижу - даже не растерянность, а ужас. И я их отлично понимаю. Эту реакцию замечательно мне выразила Дина Рубина - я позвонил ей, прочитал пару стихов и легкомысленно спросил:

- А лично ты, если такая книжка выйдет, ты её купила бы?

- Гарька, - воскликнула собеседница, - я на все деньги, что у меня есть, скупила бы весь тираж, чтоб это не попалось моим детям!

И тут я приуныл (не буду врать, что призадумался), и вдохновение покинуло меня. Ужасно жаль, поскольку были там стишки, которые мне нравились и нравятся доныне.

* * *

Посмотреть на драмкружокприплелись родители,из-за них мы, кроме жоп,ничего не видели.

* * *

Мне на все мои делахватит сил и доблести,наша бабушка былапервой блядью в области.

* * *

В тени от водокачки,где садик и беседка,играли две собачки,как папа и соседка.

* * *

Мы закрыли все окошки,но уснуть мы не могли,ночью так орали кошки,словно тигры их ебли.

* * *

За природой наблюдая,ходит ёжик - и хохочет,это травка молодаяяйца ёжику щекочет.

Но не оставляет меня всё же некая упрямая надежда. Будучи уже весьма немолод, я знаю и помню, что на крайнем склоне лет многие старики впадают в детство. Может быть, тогда я и закончу этот цикл?

Окончание

Я уже летел обратно, и гастрольная усталость явно сказывалась на количестве сигарет. За полтора часа, что я торчал на пересадке, я выкурил с полпачки, навёрстывая воздержание в предыдущем самолёте. И походную фляжку с виски осушил я уже мелкими, но частыми глотками. Мысли текли вялые и как бы несколько лекарственные, словно пробующие чуть меня подбодрить. Думал ли когда-нибудь мальчик из бедной еврейской семьи, что возвращаться из Берлина в Иерусалим, домой, он будет через Рим? А думала ли об этом его бабушка Любовь Моисеевна, рано оставшаяся без мужа с тремя детьми в каком-то маленьком украинском местечке? А думал ли об этом его дядя Исаак, кандидат экономических наук? А тётя по маме, детский врач, измученная непрестанным блядством своего мужа-хирурга? А его папа с мамой, прожившие свою жизнь, как стоики, хотя о таковых навряд ли знали?

Мои мысли так стремительно переметнулись на Сенеку, что я даже несколько встряхнулся. С его текстами впервые встретился я в заполярном городе Норильске, зэками построенном посреди тундры и о лагере напоминавшем всем своим обликом. В шестьдесят третьем, кажется, году я был там в инженерной командировке. Водку пил с ребятами из местной газеты, мне у них в редакции тогда понравился плакат: "Не говорите даже о деле!". Гуляя как-то раз по улицам, наткнулся я на странную библиотеку - принадлежала она профсоюзу охотников. Те ненцы и долгане, что стреляли песцов на необъятной территории Таймыра, вряд ли даже о ней знали, а уж как она была нужна им, очень просто догадаться. Я вошёл и почти сразу обомлел. В библиотеке было совершенно пусто, что естественно, однако же на полках там стояли книги, которых в Ленинке в те годы не давали. Я попросился погулять внутри и там впервые в жизни подержал в руках двухтомник Шопенгауэра, томик Ларошфуко, жадно полистал двенадцатитомник Стефана Цвейга издания двадцатых годов (их было там четыре или пять комплектов).

Мне библиотекарша, к которой кинулся я выражать восторги, объяснила, что библиотеке выдаются раз в году большие деньги, и они, чтобы потратить их (а то урежут в будущем году), летают в Ленинград, где покупают всё подряд в букинистических магазинах. Я покачал завистливо своей кудлатой головой и возвратился к полкам. А через полчаса ко мне подошёл незнакомый человек и тихо-вежливо меня спросил, не захочу ли я купить книг пять по выбору за пятьдесят рублей. Это большая для меня была в те годы сумма, но копейки по сравнению с их стоимостью. А моральная часть дела нас обоих начисто не волновала. Денег этих не было у меня, но я поплёлся на местное телевидение и мигом их уговорил (я с ними накануне пил) со мной устроить пару научно-популярных передач на тему только что написанной мной книжки. Не была она ещё написана, я только собирался, но о чём трепаться, знал уже прекрасно. Дальше было просто: я под этот заработок одолжил у них же денежку и вечером в тот день впервые читал Сенеку. Ещё у меня был Ларошфуко и три разрозненные томика Цвейга. А Сенеку я читал - "Письма к Луцилию", и дай Бог всем хорошим людям хоть бы раз в году испытывать такое наслаждение, какое было мне в тот вечер суждено.

А между тем уже толпился я со всеми на посадку, сожалея, что наполнить фляжку поленился. Мне явилась вдруг идея ослепительной теологической яркости. В Норильске это было в шестьдесят третьем. А семнадцать лет спустя советский суд пришил мне сфабрикованное дело о покупке краденого. Но я ведь за семнадцать лет до этого и впрямь купил в Норильске краденые книги! Так, быть может, Божья кара неуклонна, только несколько запаздывает с исполнением ввиду обилия клиентов? Эта мысль меня так захватила, что я времени в упор не замечал.