Батюшков не болен - Глеб Юрьевич Шульпяков

образующий род. В эпосе и драме мы следим за драматическими поворотами сюжета. “Во время представления, – пишет Батюшков, – какой холодный зритель будет искать ошибок в слоге, когда Полиник, лишенный венца и внутреннего спокойствия, в слезах, в отчаянии бросается к стопам разгневанного Эдипа?” Никакой, согласимся. Другое дело лирика. Здесь сюжетом становится внутренний мир человека, передать свойства которого наиболее точно можно лишь с помощью правильно подобранных словосочетаний; для этого нужен развитой, утончённый, мелодичный язык. И Ломоносов, и Державин увлекались “лёгким родом” – однако русский язык того времени, “громкий, сильный и выразительный”, сохранил, замечает Батюшков, “ещё некоторую суровость и упрямство”[53], которые не позволяли поэтам осуществить “лёгкий род” в полной мере. “И язык-то по себе плоховат, грубенек, пахнет татарщиной, – скажет он еще в 1811-м. – Что за ы? Что за щ? Что за ш, ший, щий, при, тры?”

Вслед за французскими просветителями Карамзин считал, что язык развивается вместе с обществом и является своего рода зеркалом; коль скоро в обществе утончаются и усложняются чувства и мысли, коль скоро общество становится всё более “людским”, цивилизованным – просвещённым науками и в особенности искусством – то есть всё более гуманным, возвышенным – то и языку должно искать формы, в которых эта “людскость” и “возвышенность” могли бы себя наиболее точно выразить; Карамзин, не находя таких форм в русском языке своего времени, составлял их через кальки с французского. Батюшков видел искомую гармонию в древней классике греков и римлян, писавших об оттенках чувства – и в продолжателе их дела Петрарке. Для Карамзина эталоном чувственной точности был французский; Батюшков вырабатывал поэтическую речь своим образом. Подлинность частных переживаний он полагал в античности (напрямую или косвенно – через Парни, например, или Шиллера) – а “гармонизировалась” она языком Петрарки, чьей мелодике Батюшкову так неповторимо удалось подчинить русский.

“Прелестная роскошь словесности” – скажет он о лёгкой поэзии.

Собственно, в томике прозы как раз и были собраны очерки о тех, на кого он ссылается в “Речи”. “О характере Ломоносова”, “Вечер у Кантемира”, “Письмо к И.М. Муравьёву-Апостолу” о стихах Муравьёва другого, Михаила Никитича: об их предшественниках на лирическом поприще (Петрарке) – оттенённых лучшими образцами эпики (Ариосто и Тассо) – всё это будут эссе (попытки) проследить зарождение и становление “лёгкой поэзии”. О том же, чем живёт и питается эта поэзия сегодня, и что служит ей материалом – в его, батюшковском, разумеется, случае – будут рассказывать очерки его больших и малых путешествий, помещённые тут же. И “Путешествие в замок Сирей”, и “Отрывок из писем русского офицера о Финляндии”, и даже “Прогулка в Академию художеств” – составляют пищу для ума и сердца современного поэта, как бы демонстрирует Батюшков; вот его интеллектуально-чувственный фон; “сор” и “проза”, из которого так или иначе “взращивается” поэзия.

Первый том закрывается рассуждением “Нечто о морали, основанной на философии и религии”. Перед нами батюшковская попытка найти опору мятущемуся разуму в религиозном влечении. Таким образом “движение” прозы в первом томе происходит от искусства к религии; или, говоря условно, от Монтеня, который исследовал внутренний мир разумного человека, к Паскалю, полагавшему счастье такого человека в выходе из себя к Богу. По классификации Паскаля Батюшкова можно было отнести к третьему виду людей, которые “не обрели Бога, но ищут”. Такие “люди разумны, но пока несчастны”, утверждал философ. И это “несчастье” считывается в рассуждениях Константина Николаевича. Мы видим, что поэт всё ещё слишком привязан ко всему “сладостному”: земному, наглядному, скоротечному. И когда он говорит о Боге, в его словах больше скорби о неминуемой утрате этой самой земной “сладости” жизни – чем надежды на обретение небесной.

Что ж, вполне цельное, продуманное собрание.

5.

Лето 1816 года будет необычным и войдёт в историю Европы как “холодное”. Тучи пепла, извергнутые вулканом в Индонезии, доберутся до северного полушария и затмят привычную активность солнца. Средняя температура воздуха существенно понизится; Европу начнут заливать ледяные дожди; закаты приобретут зловещий жёлтый оттенок, который заметен на картинах Тёрнера и Фридриха; неурожай и голод заставят тысячи людей сняться с места в поисках лучшей доли.

“Чуть не открылись раны; отчего не знаю, – пишет Батюшков Гнедичу. – Но полагаю, что разлитая желчь и геморрой тому причиною”. Жизнь десятый день подчинена лечебному распорядку: с утра он принимает ванну, потом натирает больную ногу опиумом и камфарой. Пока батюшковские современники – Байрон и чета Шелли – запертые непогодой на вилле в Швейцарии – устраивают литературные “конкурсы”, из которых на свет появятся “Вампир” Полидори и первые наброски “Франкенштейна” Мэри Шелли – запертый в Москве Батюшков занимается раненой ногой – и книгой.

Второй том выйдет спустя год и будет рассылаться подписчикам в комплекте с остатками прозы. Батюшков завершит подготовку собрания стихотворений в Хантанове. Он приедет в деревню осенью 1816-го и пробудет здесь до лета. Во многих письмах из деревни – Гнедичу, Жуковскому, Вяземскому – будет звучать одна и та же просьба: чтобы друзья приняли самое деятельное участие в редактуре. Особенные надежды Константин Николаевич возлагает на Вяземского, ибо “он без предрассудков, и рука у него не дрогнет выбросить дрянь”. “Дряни не печатай. Лучше мало, да хорошо. И то половина дряни”. Итого отбор в книгу пройдут 52 стихотворения. Они будут расположены не в хронологическом порядке, а по жанрам: “Элегии”, “Послания”, “Смесь”. Вне разделов встанет только самое первое: “К друзьям”. Этим Батюшков сразу объясняется с читателями, самые взыскательные из которых – друзья поэта. “Вот список мой стихов, / Который дружеству быть может драгоценен. / Я добрым гением уверен, / Что в сем дедале рифм и слов / Недостает искусства: / Но дружество найдет мои, взамену, чувства, / Историю моих страстей, / Ума и сердца заблужденья; / Заботы, суеты, печали прежних дней, / И легкокрылы наслажденья…”

“Дедал” калькирован с французского, в языке того времени это слово обозначало не мастера, а лабиринт, который тот построил. Книга Батюшкова и есть такой лабиринт. Пусть “в сем дедале рифм и слов / Недостает искусства…” – мастерство ремесленника вторично по отношению к подлинности сердечного отклика, считает поэт. Искусство искусственно без читательского сопереживания, с первой страницы обозначает он. Пусть живое чувство автора и отклик читателя компенсируют недостаточный блеск отделки.

Шероховатости стиля – непосредственные отпечатки этого чувства, добавим мы.

Если бы стихи расположились в хронологическом, а не в жанровом, порядке, книга напоминала бы тоннель. Но Батюшков не зря называет книгу “дедалом” – как в лабиринте, в ней множество “жанровых” коридоров. Они расходятся в разные стороны и как бы приглашают сделать