Петр Астахов - Зигзаги судьбы. Из жизни советского военнопленного и советского зэка

Неужто вот так, с первой и до последней минуты смены, человек может мириться с вечным мраком кротовьих нор, где все вокруг напоминает о загробной жизни и о бренности нашего появления на свет? А с кровли каплет вода, и руки скользят по холодной, истекающей подземной влагой выработке!

Людской ходок — запасный выход на случай аварии, подземного происшествия. В зависимости от глубины шахты эта наклонная выработка имеет тысячи деревянных ступенек, и когда ты идешь по ним первый раз в жизни, они кажутся просто бесконечными. Вздох облегчения вырывается из груди, когда, наконец, где-то вдали появляется что-то напоминающее проблески света — вначале едва мерцающие, а затем, с каждой ступенькой, становящиеся все ближе. Они подают надежду на выход из тесной и мрачной норы.

Группа, с которой я спускался в шахту, не имела горняцких ламп, поэтому так сильно врезалось в память беспроглядная тьма ходка. В освещенных штреках мрачные мысли обычно проходят. И тогда, размышляя о нелегком труде горняков, приходишь к выводу, что и здесь, под землей, человек также реагирует на опасности и неблагоприятную обстановку, как и в любых других условиях. Горняцкая лампочка на каске — своеобразный гарант уверенности, благополучия и возвращения «на гора».

Мокрые лавы и штреки для горняков — одно из неприятных условий работы. Никакие спецовки не могут защитить тело и одежду от воды и постоянной сырости. Отсюда ревматизм и гнойничковые заболевания.

Мы провели под землей несколько часов. Побывали в паве, где мощность пласта была менее метра, и в забое, где приходилось ползти на коленях.

Возвращение на поверхность было безрадостным. Знакомство с будущей работой не вселяло оптимизма. Уставшие и голодные, по тому же ходку вернулись мы обратно. Завтра нас распределят по горняцким бригадам, а на следующий день наступят беспросветные будни — тяжелый и безрадостный труд в лаве. Условия Заполярья позволяют шахтерам лишь в короткое время лета видеть дневной свет при выходе на поверхность. В остальное время года — долгие месяцы — его нет.

Уже утром, после проверки, нас известили о распределении и объяснили, куда выходить утром на развод, в какую бригаду, сообщив фамилию бригадира. Было тоскливо и тревожно на душе. Мы еще продолжали оставаться на территории учкомбината; завтра — новый распорядок дня, новый барак, новые знакомые.

Мысли продолжали невеселую работу — я лежал на нарах и, отключившись от окружающей обстановки, думал о завтрашнем дне. Но вот где-то рядом несколько раз прозвучала моя фамилия — меня разыскивал дневальный из ППЧ[34].

— К старшему лейтенанту Лейкину, быстро!

Это было недалеко, и через несколько минут я уже вошел в хорошо освещенное помещение служебного барака. Среди нескольких заключенных я разглядел небольшого приземистого человека, на золотых погонах которого ясно выделялись маленькие лейтенантские звездочки. Он был гладко выбрит, холеное лицо, короткая стрижка и прическа с пробором, пухлые губы и щеки говорили о благополучии. Ему было лет тридцать.

— Гражданин начальник, заключенный Астахов по Вашему приказанию явился!

Он стоял у закрытой двери своего кабинета и разговор начал здесь, в общей комнате, просто и без каких-либо признаков превосходства своего служебного положения и офицерских погон.

Когда я сообщал все установочные данные своего лагерного формуляра, какие на гражданке необходимы при оформлении в отделе кадров, Лейкин спросил:

— Специальность у тебя есть? После школы учился?

— Нет, гражданин начальник. Поступил в институт, но учиться война не дала.

— Я слышал, ты умеешь рисовать, чертить, хорошо пишешь. Мне нужен такой человек. Я дам тебе простое задание. Сделай мне график выполнения плана угледобычи на шахте № 8 за один год. Я напишу цифры месячного выполнения плана, а ты нарисуй кривую за двенадцать месяцев. Сможешь?

Я никогда не занимался такими графиками, но мне приходилось видеть что-то подобное в учебниках. Тогда я не вдавался в суть. Задание действительно было простое, но только при наличии опыта и практического навыка.

По наитию я нарисовал оси, отметил на них месяцы и данные добычи и соединил точки кривой. Сделал стандартным шрифтом заголовок и пояснительные надписи.

Лейкин посмотрел график, оценивая сообразительность и графические навыки (мне показалось, что он доволен), и сказал, чтобы завтра я выходил на работу в ППЧ.

— Гражданин начальник, сегодня меня списали из учкомбината в шахту и определили в рабочую бригаду. Завтра я должен быть утром на разводе.

— Запомни раз и навсегда, все передвижки в лаготделении проходят только с ведома планово-производственной части. И если я тебе сказал выходить на работу сюда — значит другого решения быть не может. Понимаешь?

Так была поставлена точка в разговоре.

У меня не оставалось никаких сомнений в том, что услышанное Лейкиным мнение о моих способностях чертить и рисовать могло исходить только от Пигулевского, которого я потерял из виду с тех пор, как нас привезли на шахту № 8, где он почувствовал себя «рыбой в воде».

Не познакомься я в дороге с Николаем, еще неизвестно, чем обернулась бы для меня работа в шахте. Теперь же передо мной раскрывались иные перспективы — я смог это оценить, когда за спиной осталось два года работы в ППЧ.

Человек, определенный на «общие», со временем теряет свой облик на изнурительной и непосильной работе. Малокалорийный паек заключенных не восстанавливает силы, они уходят безвозвратно, и замученная трудом скотина превращается очень скоро в «доходяг», теряющих интерес к жизни. «Общие» еще в тюрьме представлялись страшным испытанием, ибо они были началом неизбежного конца. В шахте, на лесоповале, в руднике, на строительстве дорог, в карьерах трудно и вольнонаемным, не потерявшим гражданских прав, то насколько же тяжелее нести это бремя тем, кто их потерял. Только физически крепкие, привыкшие к тяжелой работе и получающие помощь из дома, да те, кто нашел кнопки от скрытых пружин лагерного благополучия, могли адаптироваться к таким условиям.

Я же попал на «блатную» работу в престижную плановую часть, не потратив, что называется, ни «полушки». Если в 47-м место в конторе мне досталось за счет швейцарских «шмоток», привлекших внимание заключенных цементного, то в 50-м, кроме лагерной робы, на мне ничего не было, а незавидный «сидорок» с лагерными тряпками «увели» еще на пересылке. Но я опять остался на «поверхности», в буквальном смысле этого слова, так и не испытав соленого привкуса горняцкого хлеба.