Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

Прости меня, если то, что я скажу, будет неприятно тебе, но то, что теперь между нами происходит, так важно, что нужно не бояться высказывать и выслушивать всю правду. Во — вторых, характер твой в последние годы все больше и больше становится раздражительным, деспотичным и несдержанным. Проявление этих черт характера не могло не охлаждать не самое чувство, а выражение его. Это во — вторых.

В — третьих, главная причина была роковая, та, в которой одинаково не виноваты ни я, ни ты, это наше совершенно противоположное понимание смысла и цели жизни. Все в нашем понимании жизни было прямо противоположно: и образ жизни, и отношение к людям и к средствам жизни, собственности, которую я считаю грехом, а ты необходимым условием жизни. Я в образе жизни, чтобы не расставаться с тобою, подчинялся тяжелым для меня условиям жизни, ты же принимала это за уступки твоим взглядам, и недоразумение между нами росло все больше и больше. Были еще и другие причины охлаждения, виною которых были мы оба, но я не стану говорить про них, потому что они не идут к делу. Дело в том, что я, несмотря на все бывшие недоразумения, не переставал любить и ценить тебя. Оценка же моя твоей жизни со мною такая.

Я, развратный, глубоко порочный в половом отношении человек, уже не первой молодости, женился на тебе, чистой, хорошей, умной, 18–летней девушке, и, несмотря на это мое грязное, порочное прошедшее, ты почти 50 лет жила со мною, любя меня, трудовой, тяжелой жизнью, рожая, кормя, воспитывая, ухаживая за детьми и за мною, не поддаваясь тем искушениям, которые могли так легко захватить всякую женщину в твоем положении: сильную, здоровую, красивую, но ты прожила так, что ни в чем не смею упрекнуть тебя. За то же, что ты не пошла за мною в моем исключительном духовном движении, я не могу упрекать тебя, не упрекаю потому, что духовная жизнь каждого человека есть тайна этого человека с Богом и требовать от него другим людям ничего нельзя, и если я требовал от тебя, то я ошибся и виноват в этом.

Так вот верное описание моего отношения к тебе и моя оценка тебя, а то, что может попасться в дневниках, я знаю только, что ничего резкого и такого, что бы было противно тому, что сейчас пишу, там не найдется. Так это третье о том, что может и не должно тревожить тебя о дневниках.

4) Это то, что если в данную минуту тебе тяжелы мои отношения с Ч(ертковым), то я готов не видеться с ним, хотя и скажу, что это не столько для меня неприятно, сколько для него, зная, как это будет тяжело для него. Но если ты хочешь, я сделаю.

Теперь 5) то, что если ты не примешь этих моих условий доброй, мирной жизни, то я беру назад свое обещание не уезжать от тебя. Я уеду, уеду, наверное, не к Ч., даже поставлю непременным условием то, чтобы он не приезжал жить около меня, но уеду непременно, потому что дальше так жить невозможно. Я бы мог продолжать жить так, если бы мог спокойно переносить твои страдания, но я не могу.

Вчера ты ушла взволнованная, страдающая. Я хотел спать, лег, но стал не то что думать, а чувствовать тебя, и не спал и слушал до часу, до 2–х, и опять просыпался и слушал, и во сне, или почти во сне, видел тебя.

Подумай спокойно, милый друг, послушай своего сердца, почувствуй, и ты решишь все, как должно. Про себя же скажу, что я со своей стороны решил все‑таки, что иначе не могу, не могу. Перестань; голубушка, мучить не других, а себя, потому что ты страдаешь в сто раз больше других. Вот и все.

13 июля утром. Лев Толстой».

Я возвратился домой, и мы с женой стали торопиться кончить работу над проверкой копии одной из тетрадей дневников.

Позже мы оба пошли к Чертковым и сидели там до 7 */4 часов вечера.

Часов в шесть снова приехала Александра Львовна. Оказывается, Софья Андреевна ждала, что она привезет дневники, а между тем Л. Н. в своем письме к Черткову об них второпях и не упомянул. Александра Львовна спряталась в комнате у Прасковьи Афанасьевны (жена Сидоркова), пока Л. Н. не вернулся с прогулки. Вернувшись, Л. Н. написал несколько слов Черткову, и Александра Львовна опять поехала в Телятенки за дневниками.

Владимир Григорьевич написал Л. Н. письмо, передал его Александре Львовне, и она, взяв дневники, уехала с ними в Ясную.

Скоро приехал из Ясной Белинький и рассказал, что там волнуются и ждут Александру Львовну, что Софья Андреевна не обедала, сидит в реминггонной и что‑то пишет на машинке.

Около восьми часов я поехал в Ясную. Приезжаю: Л. Н. и Михаил Сергеевич сидят за шахматами. Софья Андреевна сидит тут же, смотрит и говорит:

— Как интересна шахматная игра, и как весело смотреть. Я со стороны всю игру отлично понимаю.

Я пошел в ремингтонную. Там сидели: Татьяна Львовна, Александра Львовна, Варвара Михайловна, Мария Александровна. Они мне рассказали, что Лев Львович ждал возвращения Александры Львовны на проспекте, а Софья Андреевна у окна. Александра Львовна, предвидя это, подъехала со стороны Чепыжа и пешком прошла на задний двор. Прасковья Афанасьевна увидала ее и сделала ей знак, что Софья Андреевна сторожит у окна. Александра Львовна спряталась, а потом передала Прасковье Афанасьевне дневники через окно своей комнаты, а та снесла их «под своды».

Позвали Татьяну Львовну. Она хотела наложить печати и спрятать их в шкап, как вдруг вбежала Софья Андреевна, схватила дневники и стала их перелистывать и читать. Татьяна Львовна остановила ее и сказала ей, что она обещала не читать. Увидев Софью Андреевну, Александра Львовна прислала поскорее к Татьяне Львовне Михаила Сергеевича. Софья Андреевна проверила все даты и число тетрадей, дневники завернули в бумагу, запечатали и спрятали на ключ в шкапу, а завтра Михаил Сергеевич положит их в Туле в банк на имя Л. Н.

Софья Андреевна сказала Татьяне Львовне:

— Вы все будете меня благодарить!

— Нет, мама, я вам этого никогда не прощу! — сказала Татьяна Львовна.

Когда я приехал, было довольно спокойно. Софья Андреевна стала есть и сказала, что не ела четыре дня и что могла бы не есть сколько угодно, что ей вовсе не хочется, что только раз ночью она чувствовала голод. Она постоянно поминает каких‑то заваленных в шахте, не евших четыре дня.

Между прочим, Софья Андреевна сказала о письме Л. Н. к ней:

— Я всегда знала, что он хороший писатель.

После шахмат кто‑то предложил сыграть в винт. Л. Н. даже обрадовался — ему, видимо, хочется отдохнуть. Потом я поиграл на фортепиано и простился. Уходя, я спросил Л.H., что сказать Черткову. Л. Н. сказал:

— Передайте ему, что я очень благодарю его за его прекрасное письмо. Оно меня глубоко тронуло. Скажите ему, что, когда я сказал Софье Андреевне, что не буду видаться с ним, она сказала: «Я вовсе не требую этого», — но что я не хочу, чтобы это исходило от меня, и подожду, чтобы она сама сказала.