Дневник. Том I. 1825–1855 гг. - Александр Васильевич Никитенко

хорошенько кантонистами. Желаю им всем быть фельдмаршалами, но надо прежде, чтобы каждый был хорошо приготовлен к исполнению своей настоящей обязанности. И потому главное тут — дисциплина, основанная на страхе Божием.

5 апреля 1852 года

Думать постоянно о трудностях своего положения — это только усугублять их. Когда впереди у тебя пропасть, не смотри ежеминутно в нее — голова закружится, а лучше озирайся повнимательнее вокруг: редко случается, чтобы не открылась тропинка, по которой можно и обойти опасное место.

Жить не значит предоставить лодке плыть по течению, а значит неусыпно бодрствовать у руля. Кто умеет плавать, тот спасается, даже если лодка опрокидывается, а кто не умеет, тот тонет.

9 апреля 1852 года

Встретил сегодня на Невском похороны министра финансов Вронченко. Процессия тянулась от Знаменья, мимо Литейной, вплоть до Александрийского театра. Длинная вереница экипажей, безмолвная толпа, чиновники в лентах на ступенях печальной колесницы, подушки с орденами — вот и все… Покойный был человек рутины. Говорят, он был добр, то есть не делал зла, когда мог его делать, не воровал, когда мог бы воровать. Его ценили за безмолвную исполнительность. С подчиненными он был груб, не любил официального блеска, был циник в одежде и обращении.

17 апреля 1852 года

Вчера Тургенев, автор «Записок охотника», по высочайшему повелению, посажен на съезжую за статью, напечатанную им о Гоголе в «Московских ведомостях», где Гоголь назван великим. Тургенева велено продержать на съезжей месяц, а потом выслать из столицы в деревню, под надзор полиции.

Сейчас я встретился с Языковым, который говорил мне, что был у Тургенева. Последний действительно сидит в настоящей съезженской тюрьме, но здоров и спокоен. «Я спокоен, — сказал он Языкову, — потому что не мучаюсь неизвестностью. Мне сказано все, чему я должен подвергнуться, и я уже не опасаюсь, что меня будут истязать» и т. д.

В Тургеневе, конечно, хотели заклеймить звание литератора, но он, кроме того, еще чистокровный русский дворянин, и унизительное наказание, какому его подвергли, едва ли произведет на публику то впечатление, на какое рассчитывали. В нем одновременно оскорблены чувства дворянства и всех образованных людей.

Да и вообще такие меры никогда не препятствуют распространению идей. Более того: одна такая мера опаснее десяти напечатанных либеральных статей. Напрасно полагают, что зло только то, что печатается: зло также и то, что думается.

Не следует плевать в глаза уму, хотя бы он и заблуждался, и наказание не должно превращать в обиду.

18 апреля 1852 года

Страшное, удручающее впечатление произвела на меня беда, стрясшаяся над Тургеневым. Давно не помню, чтобы меня что-нибудь так трогало и огорчало. Сознаю, что тут нет еще ничего необычайного, что Тургенев все же еще не мученик за истину, что, назвав Гоголя «великим», он в сущности терпит даже не за идею, а за риторическую фигуру. Но тем хуже, тем сильнее поражает меня беспомощность мысли в настоящее время…

20 апреля 1852 года

Погодина велено отдать под надзор полиции за статью, напечатанную в «Москвитянине» на пьесу Кукольника «Денщик», и за то еще, что он выпустил V номер своего журнала с черным бордюром на обложке, по случаю смерти Гоголя. А Булгарин тем временем в «Пчеле» так и колотит лежачих: Гоголя, Тургенева, Погодина. Последняя статья Булгарина в субботнем фельетоне возбудила всеобщее омерзение. В ней что ни строка, то донос.

Тургеневу даже не объявлено, за что он посажен на съезжую. Он об этом узнал только от посещающих его друзей. Между прочим в субботу был у него А. Н. Карамзин. Тургенев здоров, бодр, даже весел. Он с большой похвалой отзывается о вежливом, даже почтительном обращении с ним полиции. Частный пристав просто удивил его своей гуманностью. Он из воровской тюрьмы перевел его в чистую, светлую и просторную горницу.

Впечатление на всех от заключения Тургенева самое тяжелое. Даже если бы и считать его виноватым, то вина его совсем потонула бы в несоразмерности наказания. В повелении полиции арестовать Тургенева выставлена причиною не статья, а обстоятельства, в каких она напечатана. Статья эта была написана для «С.-Петербургских ведомостей» и представлена редактором их цензору. Еще до того председатель цензурного комитета объявил, что не будет пропускать статей в похвалу Гоголя, «лакейского писателя». Он запретил и представленную ему редактором «С.-Петербургских ведомостей» статью, но без всяких формальностей, так что этого запрещения и нельзя было счесть официальным. Тургенев, увидя в этом просто прихоть председателя, отправил свою статью в Москву, где она и явилась в печати. В повелении сказано, что, «несмотря на объявленное помещику Тургеневу запрещение его статьи, он осмелился» и пр. Вот этого-то объявления и не было. У Тургенева не требовали никаких объяснений; его никто не допрашивал, а прямо подвергли наказанию. Говорят, что Булгарин своим влиянием на председателя цензурного комитета и своими внушениями ему всех больше виновен в этой жалкой истории.

22 апреля 1852 года.

Теперь известно, что причиною всей беды было донесение Мусина-Пушкина, подвигнутого на это Булгариным.

Да, тяжело положение, когда, не питая никаких преступных замыслов, неукоризненные в глубине вашей совести, потому только, что природа одарила вас некоторыми умственными силами и общество признало в вас их, вы чувствуете себя каждый день, каждый час в опасности погибнуть так, за ничто, от какого-нибудь тайного доноса, от клеветы, недоразумения и поспешности, от дурного расположения духа других, от ложного истолкования ваших поступков и слов. Какое начало призвать тут к себе на помощь? Где искать опоры? Одно остается — запереться в презрении к этой бестолковой дребедени, к современной жизни, утешаясь, кто может, верой в более светлое будущее, которое, увы, вряд ли достанется еще и нашим внукам. А сам, искалеченный, измученный, уж лучше сразу откажись от всяких прав на жизнь и деятельность — во имя… Да во имя чего же, господи?

26 апреля 1852 года

У Тургенева в его заточении были такие многочисленные съезды знакомых, что, наконец, сочли нужным запретить приятелям навещать его. Бумаги его были захвачены и рассмотрены. В них не нашли ничего предосудительного и вернули их ему обратно.

28 апреля 1852 года

В Москве опять переполох. Там издан сборник Хомяковым, Киреевским и Аксаковым, в котором, говорят, напечатаны очень сильные вещи. Мне удалось прочитать только статью о Гоголе, от имени которого, очевидно, хотят сделать знамя. Гоголь там назван «великим сатириком-христианином» и т. д. Путь его был печальный потому, что ему суждено было проходить его среди общества, какое выставлено в его «Мертвых душах», и т. д. Стихи Хомякова еще