Морские истории - Иван Степанович Исаков

Наконец, проходя около поста дежурного офицера, старпом отдал последнее приказание.

— Позвонить на мостик: по кормовому трапу погрузка закончена!

7

„Aqressi sunt mare tenebrarum…“

«Вступают в море тьмы неизреченной...»

(Из «Элеоноры» Эдгара По, перевод К. Бальмонта.)

Закончилась посадка, но не кончился рассказ.

Затемненный крейсер вышел в море, когда стали сгущаться вечерние сумерки, ускоренные тем, что с зюйд-веста небо начало застилаться сплошной высокой облачностью. Как будто завесив тяжелым пологом солнечный закат, кто-то старался плотной шторой затянуть весь небосвод, спеша переключить день на ночь.

Затемненный город, медленно отступая в противоположном направлении, погружался в мрачную темноту и тонул в ней. Глуше доносилось запаздывающее ворчание сливающихся артиллерийских залпов и взрывов бомб, напоминавшее раскаты далекого грома в горах.

С палубы не было видно ни орудийных вспышек, ни цветных ракет, в чье дьявольски красивое сочетание впивались до рези в глазах дальномерщики на марсе. Пассажирам, находившимся внизу, оставался только мерцающий кровавый огонь над хутором, горящим на берегу, — пожар, который еще круче замешивал окружающую тьму.

Мрачным был этот последний привет родной земли, медленно удалявшейся на норд-ост.

Как будто связывая небо с морем, стороной прошли черными черточками фашистские бомбардировщики, явно возвращающиеся из нашего тыла. Командир крейсера, исходя из расчета, что корабль может остаться не замеченным на фоне ночного моря, — убавил ход, чтобы уменьшить пенный шлейф за кормой, и... запретил открывать огонь.

То ли он угадал, то ли у немцев не было бомб и они спешили добраться до своих аэродромов, — «разговор не состоялся», как заметил старший штурман, и... «каждый пошел своей дорогой».

Еще через час не осталось и следа от трагического ориентира на берегу, после чего уже нельзя было отличить темноту суши от темноты моря или от темноты беззвездного и безлунного ночного неба, затянутого сплошной облачностью.

В этом мраке растворился и исчез корабль, до краев переполненный живыми людьми, с их страхами, сомнениями, надеждами и мечтами, так же как и с их неведением того, что ждет их в следующий час.

Почти в то же самое время, на расстоянии не более ста миль, считая к норд-весту, на стенке захваченного рыбачьего порта, временно приспособленного под маневренную базу фашистских «москитных сил», стоял матерый пес с рыцарским крестом на ошейнике, снаряжавший две стаи-флотилии в погоню за советским крейсером. Капитан цур зее был в прекрасном расположении духа от уверенности в успехе операции, а еще больше потому, что сам оставался на берегу «по долгу службы», для управления взаимодействием союзных катеров с подводными лодками.

После инструктажа мимо командира «соединенной группы» шли на свои катера молодые офицеры, предварительно хлебнув спиртного для бодрости.

Торпедные «москиты» уже гоняли моторы для прогрева, почему шум и суета в небольшом рыбачьем ковше напоминали нервную возню своры гончих собак перед травлей.

— А как и где будут действовать подводные лодки? — спросил немца командир итальянской флотилии князь Валерио Боргёзе, застегивая перчатки с крагами.

— Предоставьте это мне, exzellenza! — высокомерно ответил сын мюнхенского пивовара, «рыцарь», не имеющий герба, но носящий золотой значок ветерана — наци.

— Хайль!.. Желаем удачи! — крикнули итальянцы ненавистным «колбасникам».

— Хайль!.. Желаем удачи! — крикнули немцы презираемым «макаронникам».

Две кильватерные цепочки катеров, уходивших в «неизреченную тьму» моря, извивались, как мифические морские змеи, следуя подъему и опусканию валов пологой зыби, — пока не исчезли в темноте.

...Наступило утро. Но никакие уговоры не могли заставить старпома, почти пьяного от ослепительного рассвета (уже в безопасной зоне) и от разрядки нечеловеческого напряжения после пережитой страшной ночи, лечь спать. Ему казалось, что пережитый кошмар как бы освежил его и вот теперь он может работать до бесконечности. Кроме того, где-то в закоулках души смущенно таилось желание проводить счастливых гостей.

Понадобилось прямое приказание командира крейсера, чтобы его старший помощник наконец отправился в каюту, только что опустевшую от прекрасно выспавшихся «квартирантов».

Войдя, пошатываясь, он прежде всего вытянулся в стойку «смирно» (как делал это скрытно от всех после больших и успешных операций), полный счастьем выполненной задачи, прямо смотря в прищуренные глаза, которым нельзя ни солгать, ни похвастаться выспренними словами.

— Докладываю. Две тысячи двести одна... — Но, сообразив что-то, торопливо добавил: — И два инкассатора Госбанка, так же как пятнадцать тонн импортной жести, — доставлены по назначению!

На большее его не хватило.

Не дослушав ответа, старпом свалился как подкошенный на диван, успев машинально расстегнуть два крючка, чувствуя, что проваливается куда-то слишком глубоко уже вместе с диваном, потеряв всякое представление о времени и пространстве, растворенных обволакивающей мягкостью и теплотой.

Только на мгновение вновь пробудилось сознание, когда в нем мелькнул зарок, родившийся с восходом солнца, — написать Пашке Овчинникову, чтобы он вместе с его миноносцами убирался подальше, так как он свой крейсер ни на что не променяет.

———

ТРОФЕЙ ТЕТУШКИ ПЭЛО

— Ладно, Эшленбург, я отпущу вас в Майкоп до вечера, — снисходительно сказал командир полка, — но имейте в виду: если вы попробуете опоздать к утреннему налету на Туапсе, вам не помогут и двенадцать справок от медиков!

При последнем замечании полковой врач уронил вилку и нагнулся, чтобы разыскать ее под столом.

— Кстати, я, так и быть, дам вам своего «штиглица»[1]. Но если на нем окажется хоть царапина, я упеку вас, Эшленбург, в штрафной батальон. Вы слышите меня?!

— Так точно, господин майор. Все будет в порядке.

— Шонгоф! Сделайте заявку на перелет и, кстати... объясните обер-лейтенанту, где у «штиглица» хвост и где мотор.

Общий хохот сопровождал последние слова командира полка.

Лицо долговязого летчика, стоявшего навытяжку перед развалившимся в кресле командиром, порозовело, пальцы его руки, державшей форменную фуражку на согнутом локте, чуть-чуть вздрагивали.

— А хотите, господа, я вам расскажу по минутам, что будет делать Эшленбург в штабе корпуса? Сперва он найдет своих дружков, таких же асов из Кенигсберга, как он сам, затем часа два будет рассказывать им, какие ужасные порядки у нас в полку — выльет на нас все помои; после этого за партией в бильярд нажрется штабных сплетен и, наконец, выпив с горя наперсток коньяку — больше я ему не советую, — вылетит обратно. Так я говорю?

— Безусловно!

— Только напрасно ты отпускаешь этого шаркуна на штабной паркет!

— Ну, это уж не вашего ума дело! Можете идти, Эшленбург!

Красный как рак летчик барон Эшленбург вместе с полковым адъютантом капитаном Шонгофом вышли из бывшей школы станицы Ходыженской, превращенной