Герман Гессе - Письма

Вспоминаю одну историю, связанную с живописью. В марте 1918 года я был в Локарно, я тогда только-только начал писать красками и попытался сделать несколько акварельных пейзажей; однажды по моей просьбе меня взял с собой «на натуру» художник Густав Гампер, лихой, умелый акварелыцик. Мы отправились со своими рюкзаками и стульчиками в сторону Гордолы, я – с трепетом, страшась предстоящих задач; по пути я с мольбой сказал Гамперу: «Только будь добр – без водопадов!» Ибо это казалось мне труднее трудного. Вдруг он остановился на каком-то повороте дороги, за невысокой стеной шла коричнево-фиолетовая рощица, сквозь которую виднелись ущелье с водопадом, над ними – часовня, еще выше – гора с несколькими хижинами. Он тут же распаковал свой мешок – да и правда, вид был великолепный, – и все мои возражения остались втуне. И вот мы уселись и принялись писать. Мы уже кончали, как вдруг подкатила какая-то конная колясочка с какой-то тессинской семьей, и Гампер воскликнул: «Напишем-ка быстренько и колясочку!» – и действительно, за две минуты она появилась в его картине, я только поражался и совсем приуныл.

Это было в 1918 году. А недавно пришла посылка от Гампера, ему хотелось что-нибудь подарить мне, и он подарил мне как раз ту акварель! Я долго искал и наконец нашел и свою – без колясочки, с буйным кустарником и с белыми пятнами водопада. […]

Отто Базлеру

[Замок Бремгартен, 16.8.1943]

Дорогой господин Базлер!

[…] Был когда-то город, из которого я годами получал больше писем, чем из какого-либо другого, он был полон друзей, хотя большинство из них не знали друг друга. Город этот назывался Гамбург. Его больше не существует. Кто из друзей мертв, я еще не знаю. Пока я знаю только о двух, которые потеряли кров и все имущество и, как беженцы и нищие, находятся на пути в южную Германию; один из них мой двоюродный брат Вильгельм Гундерт, которому когда-то – вместе с Ролланом – был посвящен «Сиддхартха».

Дочь Эмми Балль, вышедшая замуж в Риме, теперь беженкой, затравленная и потрясенная, приехала в Германию в смертельном страхе за мужа, которого не выпустили. А моя сестра, живущая близ Штутгарта, пишет мне: странное чувство, когда, ложась вечером спать, никогда не знаешь, будешь ли еще утром в живых.

[…] Все снова и снова удивляются как раз тому, что в моих поэтических, с виду свободно выдуманных рассказах и стихах всюду встречается что-то действительно существующее и пережитое, даже документированное. То и дело кто-нибудь из читателей поражается или смеется, узнав, что в самом деле существует друг Гессе по имени Луи и художник, что в самом деле есть и замок Бремгартен, и черный король, и сиамцы из «Путешествия в Нюрнберг»! И так же есть еще множество других известных только мне мест, где в свободном с виду вымысле прячется дань памяти о подлинном и пережитом.

Еще один пример.

Сказочный персонаж Коллофино (Файнхальс), неоднократно встречающийся в моих историях. Существуют и Коллофино, и его сочинения, я одно время немного дружил с ним, и мы не раз обменивались приветами и подарками. В последний раз он появляется совсем скрытно в латинской цитате, предпосланной как эпиграф «Игре в бисер». Там сказано «ed. Collof», т. е. «издание Коллофино», и по праву, ибо латинская версия этой сентенции, которая по-немецки сочинена мною и приписана некоему Альбертусу Секундусу, возникла при сотрудничестве Коллофино. Другим сотрудником был Франц Шалль, и его я тоже назову в книге. Сентенция эта была по моей просьбе переведена на средневековую латынь Шаллем, блестящим латинистом, я показал ее потом Файнхальсу, и тот нашел нужным кое-что там отшлифовать, по поводу чего и завязал тогда, много лет назад, небольшую переписку с Шаллем. Результат – окончательная редакция этой сентенции в теперешнем ее виде. Видите, за иной мелочью скрывается больше работы, чем то полагаешь при чтении.

Шалля уже нет в живых. А Коллофино, который был в Кёльне очень богат и имел собственный жилой дом, набитый произведениями искусства, написал мне недавно из одной баденской больницы: в июне его контора – а через несколько дней и его жилой дом – были уничтожены, так что от того и другого никакого следа не осталось. Такие сегодня дела. Коллофино около семидесяти четырех лет.

Сыну Хайнеру

[декабрь 1943]

Дорогой Хайнер!

Вчера я чувствовал себя так хорошо, правда, всего один час. Чтобы я выдержал поездку, мне сделали утром укол, и встреча с вами и друзьями в Цюрихе, особенно с Сильвером, была для меня чистой, глубокой радостью. Что при этом заходила речь и о Хумме, я уже в следующую минуту забыл. Но ничего даром не дается. Потом, вместо того чтобы вспоминать этот прекрасный час, мне пришлось выслушивать рассказ Нинон о ваших разговорах, а сейчас, хотя я вот-вот свалюсь от переутомления и передо мной десятки еще не прочитанных писем, мне приходится объясняться с тобой из-за Хумма. При этом ты ведь не читал его рецензии в «Вельтвохе», да и самой книги еще не читал, и можешь ли ты, или может ли Хумм лучше моего судить о том, что я под конец жизни, как некую ее квинтэссенцию, писал в течение двенадцати лет, это вопрос.

Дорогой Хайнер, жизнь подходит к концу, дыхания мне уже ни на что не хватает, а адская боль в глазах держит меня уже с девяти часов утра, после всего получаса работы, словно в тисках. Могу тебе только сказать: Хумм мне по-прежнему симпатичен, и я всячески силюсь быть справедливым к нему, но его отзыв о моей книге, этак сверху вниз и с указанием, что ждешь, собственно, совсем не того, что у меня получилось, отзыв этот разочаровал меня и причинил мне боль, а то, что он разгласил некоторые мои интимные обстоятельства, – это, на мой взгляд, грубая бестактность. Дай мне спокойно как-то покончить с этим. Признаю и за тобой, и за Хуммом право на любое мнение, но я не стал бы всякое мнение и всякое замечание о друге выбалтывать в светском листке.

Папа

Сыну Мартину

[Баден, начало декабря 1943]

Почтовый штамп 3.12.1943

Дорогой Мартин!

Сегодня днем выдался хороший час. Было 4 часа, я лежал в постели и ждал Нинон, которая приезжает обычно в это время. Приехав, она сразу сказала, что встретила в поезде Макса Васмера, его жену и Луи Муайе, они по пути хотят меня навестить. Я встал, и мы впятером посидели часок внизу, пока гостям не пришло время отправиться на поезд. Нинон пробыла здесь до 7 часов, сегодня вечером она слушает какой-то доклад в Цюрихе. И вот теперь после ужина у меня остается время написать тебе несколько строк.

Что представляет собой и чего хочет моя толстая новая книга, это ясно сказано в эпиграфе, предпосланном книге по-латыни и по-немецки. Она хочет представить что-то несуществующее, но возможное и желательное так, словно оно действительно есть, и тем самым на шаг приблизить эту идею к возможности ее осуществления.