Элегии для N. - Александр Викторович Иличевский

инструментами, набрав по дороге у обочины багажник груздей.

Четыре дня мы устанавливали в новой синагоге систему безопасности производства нашей фирмы: видеокамеры, сигнализация, досмотровый сканер.

Раввин Гуревич попросил нас работать в головных уборах.

Я отказался.

Борька послушно нацепил на лысеющий затылок кипу из лотка у входа.

Спали мы в молельном зале на столах.

За все время в синагоге я не видел никого, кроме раввина и его жены, беременной бледной женщины в парике, с коляской, которая приносила нам еду и наставляла, как кошерно солить грузди: в подвале имелась небольшая кухня.

Борька пробовал молиться по сидуру, который дал ему Гуревич.

Я вечерами ходил на реку.

В последний день мы решили отпраздновать командировку. Зашли в пустой ресторан «Орбита» на берегу Двины.

Я раскрыл меню толщиной с «Анну Каренину».

Разнообразие состояло в основном из водки и салатов. Подошла симпатичная официантка лет сорока.

Борька поправил кипу и спросил:

– У вас есть кошерное?

– Ты спятил, – прошипел я. – Сними шапку хотя бы.

Официантка покачала головой.

– Тогда дайте мне ненарезанных огурцов, помидоров и вареных яиц в скорлупе.

Так раввин Гуревич учил Борьку быть евреем в безвыходной ситуации.

Наконец, я добрался до приложения: «Прейскурант на бой посуды» и посмотрел в глаза официантки:

– Два стакана водки, пожалуйста.

– «Пшеничная», «Праздничная», «Столичная»?

– «Житня».

– Закуска?

– Мне большую пива.

– Я обойдусь, – ерзнул на стуле Борька и снова поправил кипу.

– Люблю евреев, – вдруг сказала официантка.

– Какая связь?

– Тихие вы.

– Когда как, – защитил я Борьку.

– Не станете же посуду бить?

– Как знать, как знать.

– Меню оставить?

– Там скидка на полный сервиз есть?

– Нет.

– Тогда забирайте.

Через полчаса мы расплатились и вышли постоять над рекой.

Когда в первый день мы въехали в город, в нем почти ничего не угадывалось из картин Шагала: сплошь панельные и кирпичные дома советской застройки. Но мы выбрались к реке, и город покатился по ее берегам, вдоль плавной излучины, по изломам оврагов, заросших облетевшими уже, мокрыми липами. И тут я понял, что знаменитые летящие любовники Шагала в точности повторяют изогнутый рекой и оврагами рельеф города. Тела их, сошедшиеся в объятиях, вторят береговой линии. Любовники словно поднялись в высоту из своего отражения во времени-реке.

– Ты когда-нибудь бил посуду? – вдруг я спросил Борьку.

– Только случайно. Какой странный обычай: разбитый стакан – это счастье.

– Ты ей понравился, кстати.

– Кому? – робко поинтересовался Борька.

– Официантке.

– Так считаешь? – Борька потрогал кипу.

– Убей бог меня из пистолета.

Борька остановился.

– Думаешь, стоит вернуться?

– Немедленно.

– Интересно, сколько ей лет?

– Тридцать пять. Ну, тридцать семь.

– Да, зря я пиво не взял.

Мы вернулись в ресторан и уселись за тот же столик. Официантка принимала заказ у компании, явившейся в наше отсутствие.

– Скоро же вы соскучились, мальчики, – подошла она к нам и направила карандаш в блокнот.

Как только заказ был принесен, к нам подсел худенький паренек в спортивном костюме.

– Извиняюсь, вы чьи будете?

Борька кисло посмотрел на меня.

– По национальности? – спросил я.

Парень задумался. Кивнул.

– Евреи, – вдруг сказал я.

Паренек пересел обратно. Раздался громкий шепот. Борька махнул пиво залпом. Паренек снова присел.

– Это – моя девушка, – он сделал жест в сторону официантки, у барного «гусака» наливавшей пиво.

– Поздравляю, – сказал Борька.

Парень застегнул олимпийку до горла, привстал, развернул стул и оперся локтями на спинку.

– А хули тогда вы ее лапали?

– Мы? – поморщившись, спросил Борька.

– Моя Галка, – парень вытянул из-за уха сигарету и погрозил нам ею. Он прикурил. – Значит, с Израиля?

– Нам еще водочки, Галя, по сто пятьдесят, пожалуйста, – сказал я официантке, когда она обеспокоенно приблизилась к нашему столику.

Парень с ухмылкой потянулся приобнять ее за талию.

Женщина отшатнулась и ударила его по голове пивной кружкой, которую только что прибрала с соседнего стола.

Парень упал навзничь, застонал не сразу.

– Сережа! – бросилась к нему официантка Галя.

Лужица крови, алый ее глянец казался украшением на плиточном полу. Компания за соседним столом тоже бросилась ухаживать за раненым.

Мы помогли Гале отвезти Сережу на такси в травмпункт. Швы накладывал фельдшер, пузатый, небритый, в черной водолазке под халатом. Хотели уже ехать обратно.

Сережа сидел на койке в шапке из бинтов и ощупывал голову.

Фельдшер закончил писать в журнале, достал из тумбочки бутылку коньяка «Шамиль», стаканчики, разлил.

– За Израиль, – торжественно произнес он.

Мы переглянулись. Фельдшер выпил. Галя чокнулась с Борькой, потом со мной, многозначительно взглянув в глаза.

– Уважаю я вашу нацию, – сказал фельдшер, выдохнув и хрустнув яблоком.

– Спасибо, – сказал я.

– Игорь Матвеевич меня звать, – сказал фельдшер и снова разлил. – Как артиста Костолевского, легко запомнить.

– Ну, со свиданьицем, что ли, – выдохнула официантка Галя и выпила.

С койки раздался стон.

– Пошел на хуй, – отозвалась на выдохе Галя.

Сережа улегся и закрыл лицо руками.

Фельдшер рассказал, что в молодости работал в госпитале в Сирии во время войны с Израилем.

– Так что арабы боялись евреев, как собака палку, – подытожил фельдшер.

– Нас тогда еще на свете не было, – вздохнул Борька и переполз со стула на смотровую койку, где приладился валетом к Сереже.

– Очень уважаю вашу нацию, – покачал головой фельдшер.

– Пойдем, – встала Галя.

Я поднялся, обрел равновесие и кивнул.

Утром я спустил ноги на дощатый пол, который видел впервые. Крашеные доски пересекал лоскутный половичок. Рама окошка была переложена сугробами старой ваты. За тюлем появлялись и пропадали прохожие.

Галя вошла и протянула две бутылки пива.

Я открыл одну о другую и сорвал пробку второй о спинку кровати.

– Самостоятельно живешь? – спросил я, глотнув и снова чувствуя позыв тошноты.

– А тебе-то что?

– В туалет сходить можно?

Галя презрительно пожала плечами.

Кое-как я нашел в темном коридоре туалет и вернулся.

– Я сейчас умру, – произнес я, допив пиво.

– Да помирай, не жалко, – хохотнула Галя. – Не умеешь – не берись.

– Строгая какая, – пробормотал я.

– Уж какая есть. Тебе замуж меня не брать.

– А собирался? – удивился я с опаской.

Взмаха руки с бутылкой я не заметил. Просто что-то лопнуло у меня над головой, и я провалился в темноту.

Очнулся на стуле. Надо мной стоял фельдшер Игорь Матвеевич и дрожащими толстыми пальцами поднимал вверх блестевшую нитку. Борька тревожно заглядывал мне в глаза. Галя ревела, сидя на кушетке. Игорь Матвеевич шил молча, похрипывая одышкой.

– Я кипу потерял, – прошептал Борька, когда мы вышли и наобум двинулись по улице. – Нигде нету.

– Я сейчас умру, – тупо сказал я, чувствуя, как темнеет в глазах.

Я взял Борьку под руку, и мы побрели дальше.

Раввин Гуревич стоял на крыльце и менял лампочку. Он заметил нас и