Жизнь и труды Марка Азадовского. Книга I - Константин Маркович Азадовский

а по рисованию – 1. Поэтому я никогда и не был первым учеником». А другую черту своего сына, не склонного, к отцовскому неудовольствию, участвовать в мальчишеских драках («…предпочитает ретироваться в таких случаях на более спокойные позиции…»), М. К. комментирует следующим образом (письмо от 17 июля 1948 г.):

Впрочем, его папа был точно таким же: также не любил драться, также был очень застенчив. Но раньше, пожалуй, в школах были не такие нравы, да и учиться-то мы начинали не с семи, а с 9-ти лет. Это – существенная разница.

Портрет Азадовского-гимназиста помогают воссоздать также отдельные фрагменты его письма к родным от 3 марта 1950 г., где он снова жалуется на нерадивого сына:

…любит заниматься только тем, что интересно, а т<ак> к<ак> в классе пока ему еще скучно (ведь там много ребят, которые совсем не умеют читать даже достаточно хорошо), то он и зевает, болтает, вертится, получает замечания, двойки за поведение и проч. Непоседа он ужасный! Иногда начнет болтать – так просто пулемет. Вообще, я часто с огорчением вижу повторение самого себя, главным образом дурных сторон: полное неумение рисовать, грязное писание, отсутствие музыкального слуха, речь скороговоркой (я мальчишкой также говорил), непоседливость, отсутствие усидчивости – все эти мои черты, из которых только впоследствии кое-что сумел я преодолеть. Только, как я в детстве, необычайно быстро читает («глотает книги») и иногда пропускает целые страницы. Так же, как и у папы, средние способности к математике.

Чистописание и рисование давались, видимо, особенно тяжело. Сообщая в 1949 г. иркутскому писателю Г. Ф. Кунгурову о школьных успехах своего сына, М. К. писал:

Котька учится. По устному русскому и по устной арифметике имеет всегда пятерки, но зато письмо и рисование… Прямо страшновато. Впрочем, папа его такой же был – и никогда больше двоек по рисованию и чистописанию не имел. По рисованию я получал даже единицу с двумя минусами. Вот какой у нас был балл[1].

Ясно, что иркутский гимназист не был круглым отличником и не отличался примерным поведением.

К концу XIX в. Иркутская гимназия имела уже богатую историю. Ее директором в 1815–1821 гг. был сибирский краевед, публицист, поэт и просветитель П. А. Словцов (1767–1843), а преподавателями служили в разное время известные деятели сибирской культуры: исследователь Сибири и Дальнего Востока, учитель естественных наук, позднее – главный инспектор училищ Восточной Сибири Р. К. Маак (1825–1886); писатель, этнограф и краевед Н. С. Щукин (1792–1883); зоолог С. С. Щукин (1754–1828), директор Иркутской гимназии в 1832–1842 гг.; этнограф и поэт Д. П. Давыдов (1811–1888), автор песни «Славное море – священный Байкал…»); В. Ч. Дорогостайский (1879–1938, расстрелян), учитель природоведения в 1905–1910 гг., и др. Из стен гимназии вышло немало крупных ученых и деятелей культуры (Д. Н. Прянишников, А. Н. Турунов, В. Б. Шостакович); один из них – Марк Азадовский.

Спустя много лет, занимаясь культурной историей родного края, М. К. пытался отыскать сведения, относящиеся к Иркутской гимназии. Откликаясь на его запрос, иркутский историк Ф. А. Кудрявцев[2] сообщал 7 мая 1936 г.:

К сожалению, приходится отметить, что архив Иркутской гимназии погиб. Одна из старых работниц нашего архива Е. И. Полякова, теперь умершая, рассказывала, что в 1920 г. в Иркутском Губоно[3] архивом гимназии топили печи. (Она служила тогда в Губоно.) (65–10; 6).

Истины ради заметим, что значительная часть архивных материалов (в том числе и по истории гимназии) погибла еще в иркутском пожаре 1879 г.

Иркутская мужская гимназия была передовым образовательным учреждением; высокий и вполне европейский уровень преподавания сочетался в ней с вольнолюбивыми настроениями – ими были заражены как отдельные преподаватели, так и гимназисты. Д. Н. Прянишников, поступивший в Иркутскую гимназию на 20 лет раньше Азадовского, вспоминает:

…преподавание древних языков в Иркутской гимназии стояло на гораздо большей высоте, чем, например, в 1‑й Московской гимназии, в которой потом учился мой брат. Нас совсем не донимали зазубриванием грамматических правил и исключений из них, но мы много читали в оригинале древних авторов, несравненно больше, чем это делалось в Москве, как я это мог потом наблюдать на моем брате. Также по алгебре и тригонометрии мы гораздо больше решали задачи, чем это делали московские гимназисты, подавленные зубрежкой всяких грамматик, от церковнославянской до греческой (так было, по крайней мере, в 1‑й Московской гимназии).

Весь режим нашей гимназии был совершенно другой. Так, в пансионе, которым я не пользовался, появился в 1879–1880 гг. только что окончивший университет очень молодой воспитатель, кажется, 21–22 лет, якутский уроженец Константин Гаврилович Неустроев[4]. Он собирал на своей квартире избранных учеников (я тогда был в пятом классе, мне минуло 14 лет). Неустроев читал с нами письма Миртова[5] и по поводу прочитанного вел беседы за чаем. Со старшими учениками у него были и другие занятия, в которые мы, младшие, тогда не посвящались[6]. <…>

Помню историка Ивана Васильевича Щеглова[7], отличного рассказчика, большого патриота – «сибирефила», как тогда выражались, который в годовщину 300-летия Сибири[8] убеждал нас дать себе слово по окончании университета вернуться обратно в Сибирь и работать на ее пользу[9].

Бунтарские настроения среди учеников Иркутской гимназии еще более усилились в начале ХХ в., когда в Восточной Сибири, как и во всей России, стала ощутимой грозовая общественная ситуация.

На рубеже столетий Иркутск был наводнен политическими ссыльными, в первую очередь народовольцами. «У нас были „старики“. Политические ссыльные, – вспоминал писатель Исаак Гольдберг (1884–1938; расстрелян), многолетний друг Марка. – Вокруг них мы, юные, начинающие жить, находили своеобразную атмосферу, отличную от той, к которой привыкли в повседневности»[10].

В последние годы XIX в. в Иркутске жили (или временно останавливались) такие известные революционеры (бывшие народовольцы), как Д. А. Клеменц, Ф. Я. Кон, И. И. Майнов, М. А. Натансон, В. Г. Тан-Богораз, Н. С. Тютчев и др. В январе 1903 г. в Иркутск приезжал историк и публицист Н. И. Кулябко-Корецкий (1855–1924), участник «хождения в народ», прочитавший несколько лекций в музее Восточно-Сибирского отдела Русского географического общества и зале Общественного собрания. И. И. Попов вспоминает:

Лекции нравились публике и производили на нее большое впечатление <…>. По окончании последней лекции произошла демонстрация: группа молодежи приблизилась к кафедре. Один из этой группы прочел адрес революционного содержания и при громких аплодисментах передал его Н<иколаю> И<вановичу>