Ариадна Эфрон: рассказанная жизнь - Эфрон Ариадна

Я вернулась в барак и залезла на свои нары. Вскоре появилась Рита.

– Аллочка, – сказала она, остановившись около меня и внимательно всматриваясь, – могу я вас попросить исполнить одну мою просьбу?

– Конечно! – искренне сказала я.

– Я дам вам небольшой пакетик, а вы его у себя сохраните до тех пор, пока я у вас его не попрошу, хорошо?

– Хорошо, – сказала я.

Она полезла за пазуху и достала теплый, плоский, небольшой пакетик. Я взяла его и тоже положила за пазуху – куда же еще?.. И так я с ним всюду и ходила – не оставлять же в бараке, это она и сама могла.

Через день, когда мы были в бараке одни (это был последний день нашего отпуска), вошла Рита – бледная, потная; проходя мимо нас, слабо кивнула:

– Здравствуйте, девочки…

– Устали? – спросила я.

– Да. Я ведь больной человек, Аллочка. У меня ведь чахотка. Поэтому я на общие работы не хожу, а мою полы за зоной. Поэтому у меня и коечка отдельно стоит, чтобы я вас не заражала.

Она легла и очень быстро уснула, как каждый слабый человек. А мы до прихода остальных разговаривали с тетей Надей. В это время пришел начальник лагеря и стал ей внушение делать:

– Ну что же ты, тетя Надя, нас так подводишь?! Мы к тебе с доверием, с уважением, а ты что устроила? Водку где-то достали, безобразие устроили, ты напилась пьяная… Ну что ж это, теть Надь, ведь мы как к тебе относимся – ты и одета, и обута, и сыта, и на работы тебя не гоняем… – И так далее и тому подобное.

Она слушала-слушала его, потом соскучилась:

– А, нужон ты мне, как … в золотой оправе! – И пошла.

Очень беззлобно сказала, необидно, и пошла себе.

Он сначала остолбенел – все-таки начальник лагеря! – а потом плюнул и молча вышел. Я потом спрашиваю:

– Теть Надь, ну это самое я понимаю, но почему в золотой оправе?

– Ну, где тебе знать, раз ты в первый раз сидишь! Это раньше в судах портрет царя висел, в золотой раме, вот этот портрет и назывался «…в золотой оправе». Вот я ему и сказала: а нужон ты мне, мол, как Николай этот самый, поняла? Но он тоже не понял, он думает – просто … а я ведь ему политическое сказала!

Потом пришли все остальные, занялись своими делами, а мы лежали, глядя вниз. Вдруг распахнулась дверь и ворвались охранники, быстро разобрались по всем проходам, а в дверях появились еще двое, с огромными овчарками на поводках. Сначала была тишина, потом поднялся неимоверный гам:

– Что за безобразие? Кто дал право? Здесь же женщины! А может, мы не одеты, а может, вы ослепнете от наших задниц!

Солдаты, не обращая никакого внимания на крики, принялись за дело. Ни до, ни после я такого обыска нигде не видала! Не то что они перетрясали все постели – они разрывали вышитые подушечки, покрывала, ватные одеяла – у тех, у кого они были. А ведь что такое ватное одеяло в лагере? Годами воруется по клочку вата, копится, а потом – когда-то – наступает счастливый момент, когда вся собранная вата раскладывается на упаковочную марлю и шьется одеяло! Так что легко себе представить, что за визг стоял в бараке. Причем шел он волной: там, где они уже прошли, тихо всхлипывали, зализывая раны.

А мы с Тамарой в своих всегдашних позах невинно смотрим вниз, как ангелочки с «Сикстинской мадонны». Наконец подошли к нам. Мы объясняем, что никаких вещей у нас нет – чемоданчик велели оставить на вахте.

– Пятьдесят восьмая, что ль? – Солдат повернулся к своему начальнику. – Эти с этапа, досмотренные.

– Проходи, – сказал тот.

Передвигаясь по бараку, они дошли наконец до Ритиной коечки и не только все перетряхнули и распороли, но и саму кроватку разломали. И пока они ломали, Рита стояла в наполеоновской позе, скрестив на груди руки, и цедила сквозь зубы:

– Ну, я вам этого не забуду! Чтоб меня, больного человека, беспокоить после работы! Ну, я вам этого так не оставлю!

Разломав Ритину кроватку, они молча ушли и собак увели.

Тетя Надя привела столяра, который тут же стал ладить Ритину коечку. А Рита стояла все в той же позе и цедила, раздувая ноздри:

– Ну, они поплатятся у меня за это!..

Тетя Надя суетилась вокруг нее, уговаривая:

– Риточка, деточка, не волнуйся! Ляг, Риточка, отдохни!..

На следующее утро тетя Надя сообщила:

– Ну, девки, узнала я, чего они такой шмон-то устроили! Кто-то у начальника деньги увел, всю получку вольнонаемных, по всей ведомости.

Тут что-то смутно забеспокоило меня, но… на следующий день мы вышли на общие работы, началась другая жизнь, мы очень уставали, потому что ослабли в тюрьме и на этапе. В один из этих дней подошла ко мне Рита и говорит:

– Аллочка, тот пакетик, что я вам давала, цел?

– Конечно.

– Можно его?

– Пожалуйста.

– Спасибо.

И все.

Прошло несколько дней, и наступил выходной – тогда еще были выходные дни, их отменили только в войну, и всю войну мы работали без единого выходного. Все куда-то ушли по своим делам, в бараке оставались только я и Рита. Рита лежала, видимо, плохо себя чувствовала, а я так устала за неделю, что решила отлежаться. Так мы и лежали.

Вдруг открывается дверь и входит высокий, стройный, красивый цыганистый блатарь. Одет с иголочки: запахнутый бушлат, сапоги из мягкой кожи. Поклонился сдержанно при входе, подошел к Ритиной коечке, сел на краешек, и стали они тихо разговаривать.

Через некоторое время раздался звучный Ритин голос:

– Аллочка! Можно вас на минуточку?

Я подхожу.

– Познакомьтесь, Аллочка, это мой друг – Василий Жохов, первый вор Севера. А это – Аллочка, которая нам помогла.

– Аллочка, – сказал блатарь звучным баритоном, – мы хорошее помним, и потому, Аллочка, если вам что-нибудь нужно или что-нибудь будет нужно, прошу вас, обращайтесь прямо ко мне.

И тут только до меня дошло – что я носила в бюстгальтере!

Ни за какой помощью к Василию Жохову я не обратилась никогда, хотя видела его часто. А так хотелось иногда папиросок попросить, но подумаю: господи, ведь ворюга же! – так и обходилась.

А потом Василий Жохов убил любимую овчарку начальника лагеря, чтобы добыть собачьего сала для туберкулезной Риты. Про это дознались, и его отправили куда-то в другой лагерь. Таким образом, Рита получила полный котелок собачьего сала, но лишилась любовника.

Вскоре и меня перевели в другое место, но по иным причинам. Однажды вызвал меня к себе «кум» (так называли оперуполномоченных), который, сильно надеясь на мои наклонности («подозрение в шпионаже»), предложил мне работать на них, то есть доносить на товарищей по беде. Я, естественно, отказалась. Он очень настойчиво меня убеждал.

– Ну что ж, Ариадна Сергеевна, – сказал он в конце разговора, – насильно мы никого заставлять не можем да и не хотим, нам нужны люди, работающие по собственной воле. Давайте подписку о неразглашении и идите в барак.

Я и забыла об этом разговоре, но он не забыл. Через некоторое время меня повезли в управление в Княжпогост. Эту дорогу я хорошо запомнила: зимища! холодище!.. Привезли меня в город и поместили в местную тюрьму, огромную, деревянную. И мне было ужасно интересно, дуре, что она была сложена из огромных бревен, не положенных горизонтально, как мы привыкли, а поставленных вертикально. Переночевала я там, и с утра меня повели в местное управление внутренних дел. И так стыдно было идти по городу с двумя конвоирами по бокам!

После аналогичного предложения и аналогичного ответа мне сказали, что меня отправляют обратно в лагерь.

И вот еду я в вагоне – одна, только конвоиры в тамбуре. В пустом товарном вагоне, зимой, двое суток не евши, потому что в тюрьме есть не дали, считая, что я в лагере получила, а в лагере считали, что там, куда везут, покормят. В общем, так и еду, сжавшись в уголке на своем тощеньком, с одним платьицем, узелочке. И замечаю вдруг, что ту станцию, где мне надо выходить, мы уже проехали и едем дальше, на север, в ночь, без остановок. Я задремала – что же делать?..

Очнулась я оттого, что в распахнутые двери вагона в кромешной тьме, с ором и матом ввалилась толпа мужиков-уголовников. Я сжалась в своем углу, стараясь не дышать.