Дневник. Том I. 1825–1855 гг. - Александр Васильевич Никитенко

вспоминали прошлое, особенно ту бурную эпоху, в которую так много видели и испытали. Он откровенно говорил о своем настоящем положении. Великий князь по-прежнему к нему очень благосклонен, но государь холоден.

Ростовцев думает, что это действие благоразумной политики, то есть, что государь опасается излишнею благосклонностью вскружить ему голову и что, имея на него высшие виды, этим самым сберегает его для пользы своей и отечества.

Я иначе думаю. Я ожидал, что государь со временем будет смотреть другими глазами на поступок Ростовцева и иначе будет думать о письме его [Николаю I], писанном накануне бунта. Письмо сие красноречиво, умно, но в нем сверх республиканской смелости видна некоторая затейливость и натяжка патриотизма. Когда бурное время прошло и волнение страстей уступило место более спокойному обсуждению вещей, тогда некоторые могли это заметить и растолковать.

Поступок Ростовцева во всяком случае заключает в себе много твердой воли и присутствия духа, чему я сам был свидетелем, но он, мне кажется, слишком хотел показаться благородным, а это в соединении с тем сомнительным положением, в коем он находился, может показаться многим только хитрою стратегемою, посредством которой он хотел в одно время и выпутаться из беды, и явиться человеком доблестным. Весьма естественно, что и государь так думает.

Это мнение могло быть сильно подкреплено еще тем, что Ростовцев объявил заговорщикам о разговоре своем с государем накануне бунта и даже дал им копию с письма своего к нему, что объявили сами заговорщики при допросах. Сей поступок мог быть сделан и с хорошим намерением, то есть чтобы остановить заговорщиков, показав им, что правительству уже известны их замыслы и оно, следовательно, готово принять меры. Но, с другой стороны, это могло быть и простою несостоятельностью, которая являлась как бы неизбежным последствием первых его связей с князем Оболенским и Рылеевым, — то есть он хотел им показать, что он действует не как предатель. Но для сего уже было достаточно того, что он не назвал заговорщиков перед государем, а предоставил им самим объявиться или скрыться. Но в таких обстоятельствах, в каких находился Ростовцев, трудно не сделать ошибки.

Беседа наша затянулась до десяти часов, и я вернулся домой, весьма довольный своим вечером.

24 октября 1826 года

В прошедшие дни в свободное от занятий время я читал Тацита. Какая мощь в этом историке! Рим в его время уже отжил свое исполинское величие, но оно вновь ожило на страницах его бессмертного произведения. Он, очевидно, не думает поучать, но ни один историк не поучает столько, как он. И это не рассуждениями или нравоучениями, а силой самого повествования — убедительного в своей безыскусственной простоте и ясности изложения. Сравнивая его с Плутархом, находишь между обоими большую разницу. Плутарх возвышен. Тацит велик. В одном сила, в другом могущество. Плутарх тоньше и просвещеннее, Тацит глубже и всеобъемлющее. Плутарх изобразил деяния великих людей золотыми буквами; Тацит вырезал их неизгладимыми чертами на скрижалях истории. Красота одного в красноречии, другого в отсутствии его. Читая Плутарха, восхищаешься им; читая Тацита, не с ним беседуешь, а с людьми и событиями минувших веков. Плутарх позволяет себе отступления, которые ему охотно прощаешь; Тацит всегда сдержан и владеет собой: он выше авторских слабостей. Плутарх философ; Тацит человек, гражданин и мудрец. Один создан, чтобы описывать деяния великих мужей, другой — чтобы быть самому таким.

1 ноября 1826 года

Мое утро по вторникам и по субботам посвящено занятиям со Штеричем. Главная цель их усовершенствовать молодого человека в русском языке настолько, чтобы он мог писать на нем письма и деловые бумаги. Мать прочит его в государственные люди и потому прибегла к геройской решимости заставлять иногда сына рассуждать и даже излагать свои размышления на бумаге по-русски. Молодой человек добр и кроток, ибо природа не вложила в него никаких сильных наклонностей. Он превосходно танцует, почему и сделан камер-юнкером. Он исчерпал всю науку светских приличий: никто не запомнит, чтобы он сделал какую-нибудь неловкость за столом, на вечере, вообще в собрании людей «хорошего тона». Он весьма чисто говорит по-французски, ибо он природный русский и к тому же учился у француза — не булочника или сапожника, которому показалось бы выгодным заниматься ремеслом учителя в России, — но у такого, который (о, верх благополучия!) и во Франции был учителем.

Но при всех сих важных и общеполезных знаниях и талантах молодой человек питает отвращение к серьезным умственным занятиям. Он получаса не может провести у письменного стола за самостоятельным трудом. В последний наш урок он как-то особенно вяло рассуждал и, очевидно, предпочитал слушать меня, чем сам работать. Чтобы урок уж не совсем прошел даром, я стал рассказывать ему кое-какие исторические факты. Во время беседы входит мать. Я ожидал замечания за мою снисходительность. На деле вышло иначе. Когда возлюбленный сын ее вышел, она рассыпалась в благодарностях за то, что я так хорошо занял его.

— Но ведь мы в сущности теряли время, — возразил я, — ибо делали не то, что полезнее, а что приятнее.

— С молодыми людьми иначе нельзя, — сказала она, — их можно поучать, только забавляя. Вы своими рассказами и разговорами можете просветить его более, чем все профессора со своими педантическими приемами. Он вас любит и вам верит: вы, не затрудняя его, легко сообщите ему все нужные знания.

Сомнительно, чтобы в восемнадцать лет можно было успешно учиться механически, посредством одних ушей, без содействия воли и напряжения ума.

Но таково большинство людей, призванных блистать в свете. А между тем сколько из них считают себя вправе добиваться чинов, отличий, власти — и добиваются! Невольно возмущаешься, когда подумаешь, что одно слово, вылетевшее из такой головы, может у тысячи подобных себе отнять спокойный сон, насущный хлеб и определить их жребий.

4 ноября 1826 года

Давно уже мой товарищ по университету, пылкий, остроумный Михайлов, просил меня от имени своих родителей познакомиться с ними и со всем их семейством.

— Сделайте нам честь вашим посещением, — уже больше года твердит мне мой добрый товарищ, которого я очень люблю за его блестящий ум и чувствительное сердце.

Отец его действительный статский советник и правитель канцелярии министра внутренних дел. Живут они если не роскошно, то с соблюдением всех правил светского этикета. Я, в моем потертом мундиришке и значительно поношенных сапогах, считал себя не у места в их гостиной и потому постоянно уклонялся от приглашений товарища. Но теперь приближение экзаменов заставило меня изменить мое намерение. Михайлов звал меня к себе уже