Женщины-философы. Мыслительницы, изменившие мир - Оксана Александровна Штайн (Братина)

Март 1917 года Зинаида Николаевна описывает как юность, предвещающую светлую жизнь. Подъем и единение настроя народа и интеллигенции выливаются в строках от 1 марта 1917 года: «С утра текут, текут мимо нас полки к Думе. И довольно стройно, с флагами, со знаменами, с музыкой. День удивительный: легко-морозный, белый, весь зимний – и весь уж весенний… Порою начиналась неожиданная, чисто внешняя пурга, летели, кружась, ласковые, белые хлопья и вдруг золотели, пронизанные солнечным лучом. Такой золотой бывает летний дождь, а вот и золотая весенняя пурга… Незабвенное утро, алые крылья и марсельеза в снежной, золотом отливающей, белости»[61]. Но «золотая весенняя пурга» сменилась «мзглятью» октября 1917 года; от 25 октября 1917 года: «Я выходила с Дмитрием. Шли в аспидных сумерках по Сергиевской. Мзглять, тишь, безмолвие, безлюдие, серая кислая подушка. На окраинах листки: объявляется, что “правительство низложено”… Заняли вокзалы, Мариинский дворец, телеграфы, типографии»[62].

Диагностически точно в дневнике прослеживается эволюция и падение личности А. Ф. Керенского в деле революции, в столкновении идей и психологий; об этом запись от 21 октября 1917 года: «Керенский телефонограммой отменил-таки завтрашнее моленье. Казаки подчинились, но с глухим ропотом. (Они ненавидят Керенского.) А большевики между тем, и моленья не ожидая, выступили»[63]. Или: «Сегодня несчастный Керенский выступал в Предпарламенте с речью, где говорил, что все попытки и средства уладить конфликт исчерпаны и что он просит у Совета санкции для решительных мер и вообще поддержки правительства»[64]. В марте 1917 года Керенский стал предводителем, к июлю неврастеником, а к октябрю трусом, по известной городской легенде, в женском одеянии, и как итог запись в ноябре: «Да, фатальный человек, слабый… герой. Мужественный… предатель. Женственный… революционер. Истерический главнокомандующий. Нежный, пылкий, боящийся крови – убийца. И очень, очень, весь – несчастный»[65].

Также точно на рубежах революции она описывает судьбы современников: от 24 октября 1917 года: «Бедное “потерянное дитя”, Боря Бугаев, приезжал сюда и уехал обратно в Москву. Невменяемо. Безответственно. Возится с этим большевиком – Ив. Разумниковым. Другое “потерянное дитя”, похожее, – А. Блок… сказал, я, мол, имею склонность к большевикам»[66].

Тонко улавливает она состояние масс, читаем запись от того же дня: «Все как будто в одинаковой панике, и ни у кого нет активности самопроявления, даже у большевиков. На улице тишь и темь. Электричество неопределенно гас-нет»[67]. Гиппиус пишет о «страшных и стыдных днях», как И. Бунин писал о днях «окаянных». Заканчиваются «Петербургские дневники» от 6 ноября 1917 года: «Я кончу, видно, свою запись в аду. Я буду, конечно, писать… потому что я летописец»[68].

Гиппиус именует происходящее «социальным переворотом». Запись от 24 октября 1917 года: «Сейчас большевики захватили “ПТА” [Петербургское телеграфное агентство] и телеграф. Правительство послало туда броневиков, а броневики перешли к большевикам, жадно братаясь. На Невском сейчас стрельба. Словом, готовится “социальный переворот”, самый темный, идиотский и грязный, какой только будет в истории»[69].

Как же выглядит «торжество победителей»? Запись от 26 октября 1917 года: «Давили дорогой фарфор, резали ковры, изрезали и проткнули портрет Серова, наконец, добрались до винного погреба… Нет, слишком стыдно писать… Но надо все знать: женский батальон, израненный, затащили в Павловские казармы и там поголовно изнасиловали»[70].

Женщина может защищать родину по-разному. Участвовать в политике, растить сыновей, воспитывая в них чувство долга, фиксировать происходящее и даже воевать. Женский батальон, о котором вскользь упомянула Зинаида Николаевна, – событие феноменальное в русской истории. Мария Леонтьевна Бочкарёва в своем бессознательном хранила в себе русские былинные архетипы. Она прожила тяжелую и короткую жизнь и была расстреляна в 1921 году в возрасте 30 лет. Жила и умерла как воин.

Прапорщик Мария Леонтьевна Бочкарёва организовала «Первую женскую военную команду смерти». Родилась в 1889 году, сложная личная жизнь вынудила ее с началом Первой мировой войны уйти в армию, где она участвовала в боях, была ранена, за боевые подвиги не раз награждалась Георгиевским крестом.

Почему женское формирование называли «батальоном смерти»? Его атрибутом являлись черные погоны с красной полосой и эмблема в виде черепа и двух скрещенных костей, символизировавших «нежелание жить, если погибнет Россия». Женщина, несущая смерть. Одной из задач «женского батальона смерти» было «устыдить солдат», требовавших окончания империалистической войны, и заставить их воевать до «победного конца».

«Доброволицей» батальона могла стать женщина в возрасте от 16 до 40 лет. Дисциплина в батальоне была суровой: обучение стрельбе и навыкам штыкового боя быстрым темпом. Подготовка женщин к фронту занимала месяц. 21 июня 1917 года первому женскому батальону смерти на площади Исаакиевского собора командующий войсками Петроградского военного округа вручил боевое знамя, а прапорщику Бочкарёвой, по распоряжению военного министра произведенной в первый офицерский чин, саблю с золотым эфесом.

Отношение к женщинам на фронте было двоя-ким. Неофицерский состав смотрел на женщин в форме с жестокой усмешкой. Например, 8 июля 1916 года у деревни Белая близ Сморгони женский батальон не был поддержан соседними частями при атаке. В бою погибла треть личного состава. Иллюстрированный журнал «Искры» писал так: «29-го июня первый женский батальон смерти прибыл на позицию и, конечно, встречен солдатами с удивлением. Они никак не ожидали, что у русской женщины окажется больше храбрости, больше любви к родине и больше понимания истинной свободы, которую мало завоевать, но надо еще и защищать, чем у них, среди которых развелось много трусов и предателей»[71].

14 августа новый Главковерх Л. Г. Корнилов своим Приказом запретил создание новых женских «батальонов смерти». Женщина могла вступать в уже созданные части. 30 ноября 1917 года Военным советом еще старого Военного министерства был издан приказ о роспуске «женских батальонов смерти».

Архетипический образа девы-воительницы исследует В. Б. Зусева-Озкан[72]. Она обращается к русской литературе первого двадцатилетия ХХ века в книге «Дева-воительница в литературе русского модернизма: образ, мотивы, сюжеты» и устанавливает связь выбора женщины стать воином с модернизацией национальной культуры: современность – это не только новые вызовы, но и новые подвиги.

Вариации героинь-воительниц Зусева-Озкан находит в творчестве виднейших литераторов обозначенной эпохи: Д. С. Мережковского, В. Я. Брюсова, А. А. Блока, А. Белого, Н. С. Гумилева, М. А. Кузмина, М. И. Цветаевой, Е. И. Замятина, а также в творчестве писательниц, чьи имена менее известны: Н. Г. Львовой, С. Я. Парнок. Исследовательница обосновывает тезисами исторической поэтики и мифопоэтики устойчивость и продуктивность образов дев-воительниц в отечественной и мировой культуре. Например, В. Брюсов пишет о Брунгильде как о прекрасной защитнице:

…Словно Брунгильда, приступит ко мне;

Лик ее будет – как призрак в огне.

Щит в ее легкой руке проблестит, —