Иван Дроздов - Унесенные водкой. О пьянстве русских писателей

С этим языком выходили на литературную арену иные «смельчаки» и становились писателями. Чаковский, Гранин, Катаев, Симонов… «Желтая пресса поднимала на щит их имена, литературные вожди — они сплошь из них же! — забрасывали их лауреатскими медалями, — и вселенская шумиха порождала массовый гипноз, люди раскупали их книги, читали, читали, но… не находили в них ничего значительного, и они, эти авторы, валились в бездонный колодец забвения, едва прекращался шум об их книгах.

Камбулов этот язык не воспринимал; он вскоре написал одну книгу, вторую и ушел из газеты на «вольные литературные хлеба».

Одно было плохо: он много пил. Я раньше его оставил газету, жил на даче, — и ему помог купить дачу у себя в поселке. у генерала Невзорова. Мы теперь жили по соседству и обрадовались возобновлению дружеских отношений, часто ходили друг к другу, но вскоре заметили: есть между нами преграда — бутылка. Как ни придешь к ним: «Давай выпьем». Если они к нам зайдут: «Налей». Наливали. Для меня наказанием было даже выпить одну рюмку. Возникала неловкость. Камбулов не то в шутку, не то серьезно говорил:

— Не верю я, чтобы ты, здоровый мужик, и — не пил. Поди ведь, сосешь под одеялом, а тут дурака ломаешь.

Лихо опрокидывал в рот полстакана, затем еще, и еще… Язык становился развязным.

— Ты, Иван, живи, как все, чистоплюя из себя не корчи: чистенького тебя не примут писатели, и критики заклюют. Не любят у нас ханжей. Литература, она как колесо тележное, без смазки не идет. Опять же, редакторов надо ублажить, рецензентов. Я, вот видишь, все печатаю, что ни напишу. А почему? Половину гонорара на пропой пускаю. Так и говорю редактору: выписывай аванс — пить будем. Ну, а если уж аванс выпишут, — тут им отступать некуда.

Я читал все, что выходило из-под его пера. Действительно, печатался он без помех, получал высокие гонорары, и высшую Военную литературную премию получил. Но в книгах его я не находил ни серьезных проблем, ни ярких образов. Все как-то бледно и едва очерчено. И язык ранних его рассказов — сочный, богатый — все больше бледнел, а затем и совсем потускнел. Стиль его становился многословным, свет мысли едва просверкивал. И среди литераторов никто его книги не принимал всерьез. О них ничего не говорили. Отмечали лишь, как ловко устраивал он в печать свои произведения. Даже термин такой родился: «камбулизм», то есть ты — мне, а я — тебе, ты мне гонорар, и я тебя не забуду.

Под конец своей литературной карьеры написал он роман о земляках — донских людях, которых хорошо знал и помнил. И когда роман напечатали, ждал отзывов, хвалебных статей. Но их не было. Он однажды зашел ко мне, сказал:

— Отнеси роман Полянскому, пусть почитает.

Дмитрий Степанович Полянский был членом Политбюро и министром сельского хозяйства. Случилось так, что он, прочтя мой роман «Подземный меридиан», позвонил мне на работу, — и в тот момент, когда у меня сидел Камбулов. Дмитрий Степанович долго и хорошо говорил о романе, а затем пригласил меня к себе познакомиться поближе. Камбулов решил использовать это знакомство. Я сказал:

— Извини. Николай, но роман ему предлагать не стану. Человек он занятой и читать может немногие книги.

— Ну, и вот… пусть почитает. Роман-то о сельском хозяйстве.

Я вынужден был сказать, что роман его не считаю заметным произведением и не могу рекомендовать Полянскому.

Камбулов обиделся, но, впрочем, ненадолго.

Пил он все больше. Жена его Марина от него не отставала. Бывало, если завернешь к ним и они обедают, — посреди стола бутылка. Предложат выпить. Откажешься — обида. Николай Иванович, блестя повеселевшими глазами, скажет:

— Не куришь и не пьешь — здоровеньким помрешь.

Не похож был Николай Иванович на того прежнего моего начальника. Шел от него и думал: и писал он раньше лучше, деликатен был до щепетильности, порядочен… Неужели водка так меняет человека?..

Заболела Марина. Едва дотянула до пенсии и — занемогла. Пить перестала. Вечерами выходили на лужайку, вспоминали молодость. С предсмертной тоской говорила:

— В будущем году меня с вами не станет. Не вспоминайте лихом. Если чем и обидела, так уж простите.

Мужу советовала после ее смерти дачу переписать на старшего сына Геннадия, а самому жениться на ее подруге Соне.

Так он и сделал. И однажды пришел ко мне на усадьбу. Сели мы с ним в беседке. Он вдруг расплакался. Рассказал:

— Приехал на дачу с новой женой, а сын говорит: зачем ты с ней приехал? Не хочу ее видеть.

Посидел с минуту, успокоился, продолжал:

— Вот они, дети. Я для них все сделал: каждому купил квартиру, машины, а сын меня на мою же дачу не пускает.

Попросил вина.

— Хоть что-нибудь дай, — у тебя коньяк всегда был. Дай, Иван, не могу я, душа горит.

Вскоре его поразил инсульт. Еще молодой мужик, а уже развалился на глазах. Ходил с палочкой, голова тряслась. Учился заново писать. А зимой его перевезли в Москву на квартиру. Он мне звонил каждый день, едва внятно говорил: «Я еще живой, Иван, а они деньги мои делят, с последнего двухтомника гонорар рвут».

Потом молил:

— Иван, помоги. Забери куда-нибудь. Жена моя каждое утро со словами: «Сдох бы скорее!» Хлопает дверью и уходит. У нее сын полковник, квартира им моя нужна. И деньги. Помоги, а?..

Новая жена его, в прошлом машинист метро, женщина грубая, волевая, удары рассчитывала точно. Несколько таких «ласковых» пожеланий, и он… однажды мне не позвонил. Вечером сын сообщил: «Отец умер».

Любопытно заметить, что сильно пьющие писатели, а точнее сказать, алкоголики, со временем разительно меняются в характере. Больше двадцати лет мы с Шевцовым были самыми близкими друзьями. Он мне помог перейти из газеты в журнал и для семьи был лучшим другом. Моя жена Надежда Николаевна, ныне покойная, говорила: «Из всех твоих друзей Иван — самый верный».

И вправду: на редкость душевный, честный и самоотверженный был этот человек. Охотно во всем помогал и сил для товарища, и времени не жалел. А уж что до его остроумия, — оно было известно многим. На вечерах его неизменно выбирали тамадой. На собрании выступит — всем запомнится.

Интересна у него манера писать. Романы свои он писал на больших, в полстола, тетрадях. Почерк красивый, пишет быстро и без помарок. Бывало, войду к нему незаметно — он пишет. И так быстро, что, кажется, чернильные брызги летят. И не остановится, не задумается. Похоже было на то, что в голове у него большая бабина, на нее плотными слоями нанизаны мысли, и он их быстро и безостановочно разматывает.

Оставляя меня на ночь. укладывал на диван, просил слушать. Читал только что написанные главы, читал громко, как артист. явно любуясь написанным. И действительно, все у него было складно, логично. Впрочем, замечал я и места слабые, рыхлые. Советовал поджать, отделать фразы.