Батюшков не болен - Глеб Юрьевич Шульпяков

детей, вдруг оборачивается противоположным подобием. А может быть всё дело в том, что детям просто не хватило отцовского пригляда и характера, ведь Михаил Никитич рано умер, а Муравьёв-Апостол жил в своё удовольствие и редко виделся с семейством. Его сыновья вырастут за границей и будут знать о России лишь понаслышке. Старший Матвей, насмотревшись на бежавших от революции аристократов, в детстве будет “ярым роялистом” и затопает ножками, когда отец в издёвку станет наигрывать “Марсельезу”. Однако служба в русской армии и походы 1812–1814 годов радикально переменят взгляды молодых людей. При пересечении границы с Россией Анна Семёновна прямо скажет детям, что семья въезжает в страну рабов. Но то, что казалось печальной необходимостью, после 1812 года станет нестерпимо стыдным ярмом и позором. Самодержец, свободолюбием и великодушием которого восхищается вся Европа? Народ, освободивший Европу от наполеоновского ига? Но сам прозябающий в рабстве? Под гнётом чиновников и казнокрадов? Никакая иллюзия искусства не могла бы примирить молодых людей с подобным положением вещей. 1816 год – время зарождения офицерских организаций в гвардии. Им ещё нет нужды быть тайными. Офицеры собираются в поддержку начинаниям государя, ведь “Россия гордилась им и ожидала от него новой для себя судьбы” (Трубецкой). В год, когда Батюшков поселяется на Басманной, в Семёновском полку, где служат Муравьёвы-Апостолы, возникает первое такое общество. Оно будет упразднено приказом Александра и возродится снова, но уже под другим названием, с другими планами государственного переустройства – и будет тайным. Неизвестно, чем сыновья Муравьёва делились со “старшим братом” Батюшковым, когда приезжали на побывку. Скорее всего, ничем; считали его “чудаком”, неспособным критически посмотреть на действительность, “отвлечённым” и непрактичным пиитом. Это отношение хорошо видно по другому из младших Муравьёвых, Никите – сыну Михаила Никитича, который испещрил издание первой книги Батюшкова язвительными, насмешливыми, а иногда и грубыми замечаниями, прямо указывающими на ничтожность поэтической рефлексии Константина Николаевича (“Поэзия не есть лучшее достояние человека”). И где здесь отцовское воспитание? Где преемственность поколений? Как вообще дети сановников-интеллектуалов, придворных вельмож-поэтов – становятся радикалами? Не оттого ли, что отцы в своём конформизме так недальновидны? И критикуют отдельные пороки, не замечая порочность системы как таковой? Можно ли вообще быть одновременно поэтом и чиновником, интеллектуалом и вельможей? Не противоречит ли одно другому? Не лицемерие ли это, воспевать радости бедного сельского уединения в домах, где едят на золоте? Старший сын Михаила Никитича, Никита, тот самый, которого Батюшков водил гулять на Тверской бульвар, получит после восстания огромный срок в каторге и будет амнистирован лишь хлопотами матери. Старший сын Ивана Матвеевича, Матвей – всего на шесть лет младше Батюшкова! – тот самый “ярый роялист”, а потом герой 1812 года, орденоносец, полномочный представитель “Южного общества” в Петербурге, в 1826 году тоже уйдёт на каторгу. Второй из Муравьёвых-Апостолов, Сергей, участник сражения при Березине, взятия Парижа – возглавит восстание Черниговского полка, будет арестован и казнён на виселице. Младший Ипполит, с которым Батюшков живёт под одной крышей на Басманной, примет участие в этом же восстании и покончит с собой, чтобы не быть арестованным. Если молодые люди и читали римских классиков, то не Горация точно. Муравьёв-Апостол будет допущен к сыновьям в крепость, но о чём они говорят? Неизвестно. Сохранится лишь два письма смертника Сергея отцу, к одному из которых прилагался перстень: “Этот перстень, – напишет Сергей, – был дан мне Матвеем и никогда не покидал меня в течение пяти лет. Пусть он вам напоминает сына, доставившего вам много горя, за которое он на коленях вымаливает ваше прощение…”

Не дожидаясь казни сына, Иван Матвеевич уедет за границу; невыносимо представить себе, как это возможно – жить светской жизнью, когда в любой из праздных дней петля на шее твоего ребёнка затянется. Двадцать лет он проведёт в Вене, потом Флоренции. Несмотря на обстоятельства, эпикурейский образ жизни Ивана Матвеевича нисколько не переменится – разве что к середине века, когда он проживёт состояние. От невзгод житейских Иван Матвеевич будет по привычке удаляться в Античность. На смерть сыновей он сочинит аллегорию на древнегреческом языке, которая в переводе Фёдора Глинки будет начинаться так:

Три юные лавра когда я садил,

Три радуги светлых надежд мне сияли…

Что касается Батюшкова, то ко времени восстания декабристов разум его окончательно померкнет; ничего из горестной судьбы младших братьев ему, по счастью, известно не будет.

Дедал

1.

В декабре 1815 года журнал “Сын отечества” разместил объявление о скором выходе новой книги. “В Санкт-Петербурге, в Большой Миллионной, в доме Медицинского департамента… – сообщала редакция, – принимается подписка на издание «Стихотворений» господина Жуковского, в двух частях; в первой части помещены лирические стихотворения, романсы, песни, послания; во второй – баллады, смесь… При каждой части искусно выгравированная виньетка. Цена подписная за обе части в папке 20 рублей”.

Двухтомник печатался в типографии Медицинского департамента, и не случайно: директором его служил однокашник Жуковского по университетскому пансиону Дмитрий Кавелин. Масон и религиозный мистик, он пробовал себя в литературе и состоял в “Арзамасе” под именем Пустынник (жуковское название переводной поэмы Голдсмита “The Hermit”).

Кавелин вызвался напечатать Жуковского в подведомственной типографии. Книги шли по подписке – по указанному адресу (Большая Миллионная) принимались деньги, на которые книги и печатались, и рассылались подписчикам. “Подписка, вероятно, была бы весьма благодетельна для моего кармана, который пуст”, – пишет Жуковский Тургеневу ещё в декабре 1814-го. А подписка позволяла начать производство.

Примерно в то же время окончательно созрел стать “Автором” и Константин Батюшков. “Роспись” своим сочинениям он составил ещё до войны. Но основательно взяться за книгу смог только летом 1816 года. Да и тогда ещё сомневался. Собирать книгу предстояло из лирических стихотворений. Значит, о подписке не могло быть и речи, ибо “как вперёд брать деньги за безделки”? Вот если бы перевод “Освобождённого Иерусалима”, или из Ариосто, или Данте: серьёзный труд на серьёзном поприще.

Но нет и нет.

Жуковский долго планировал героическую эпопею о князе Владимире, но так ничего “гомероподобного” не создал. То же и Батюшков, куда менее Жуковского способный к длительному интеллектуальному усилию. Оба выходили к читателю как есть: с лирикой, иначе говоря со своим внутренним миром. Никто не мог и предположить, что через десятилетия именно “безделки”, эти отброшенные на обочину “камни” – станут краеугольными для будущего всей русской лирической поэзии.

Зимой 1816 года двухтомник Жуковского вышел. Хлопотами арзамасца Тургенева он преподнесён императору Александру; тот высочайше жалует автора ценным подарком, а также пенсионом в 4000