Евгений Анисимов - Генерал Багратион. Жизнь и война

Глава седьмая

«Подвиг скользкий и затруднительный»

Завершая свои воспоминания о неудачной кампании в Восточной Пруссии, Денис Давыдов писал: «Наконец, 27 июня заключен был мир. Войска наши выступили в Россию, князь Багратион отправился в Петербург, и я туда же. Отдых наш был непродолжителен: в январе месяце (1808 года) мы уже были с войсками, воюющими в Финляндии. Это напоминает мне слова незабвенного друга моего и боевого собрата Кульнева: “Матушка Россия, — говаривал он тогда, — тем хороша, что все-таки в каком-нибудь углу ее да дерутся”. В то время был еще другой угол, где дрались, — это Турция, куда князь, следовательно, и я за ним, явились по прекращении военных действий в Финляндии. Блаженная была эпоха для храбрости! Широкое было поприще для надежд честолюбия!»1 Добавим от себя: и не только для отдельных храбрецов и честолюбцев с ментиком за спиной, но и для России. Дело в том, что после подписания Тильзитского мира и явления всем столь нежданной дружбы с Наполеоном русская внешняя политика претерпела существенные перемены. Россия, как тогда казалось, предстала вместе с Францией перед всей Европой вершительницей судеб мира, или, по словам Александра I, Россия определяла «жребий земного шара». «Разделим мир» — таким было предложение Наполеона Александру в Тильзите. Условно говоря, речь шла о том, чтобы Россия и Франция поделили мир между собой, как некогда Португалия и Испания: Наполеону — запад, России — восток. При этом такое «мелкое препятствие», как противодействие Англии, предполагалось нейтрализовать с помощью континентальной блокады, а также задуманного Наполеоном и некогда поддержанного Павлом I русско-французского похода в Индию. Там-то Наполеон и намеревался переломить хребет могущества «Владычицы морей»2.

Но участники дележа мира не были равноправны — ведь ®се помнили, кто победил при Фридланде. Условия раздела диктовал Наполеон. И хотя в отношении Александра он вел себя весьма тактично и корректно, все-таки русские чувствовали в его бархатной перчатке железную руку. Император Александр — этот вчерашний спаситель и защитник священных принципов европейского легитимизма, неизменности европейского мироустройства (ради чего он, собственно, начал одну за другой две войны) — расписался в собственном бессилии и одобрил новый, предложенный ему Наполеоном, раздел Европы. При этом Александр никак не мог смягчить гнев этого мясника, почему-то страшно обозленного на пруссаков: Наполеон рубил и свежевал Прусское королевство — труд и гордость поколений бранденбургских курфюрстов и прусских королей. Подобно великим князьям Московским, Гогенцоллерны столетиями, кусочек к кусочку, всеми правдами и неправдами собирали свою державу. А тут Наполеон одним махом отрубил от Пруссии огромный кусок с половиной населения и росчерком пера сотворил для своего брата Жерома новое марионеточное Вестфальское королевство. Остальные исконные прусские земли, за изъятием Данцига, объявленного вольным городом, Наполеон великодушно возвращал прусскому королю, да и то «из уважения к Его величеству императору Всероссийскому». Большего унижения для прусского короля — этого прежде могущественного суверена Европы — трудно было придумать. К тому же и Александр находился в двусмысленном положении. Наполеон хотел подарить Александру (или только делал вид, что хотел) также и польские земли, некогда доставшиеся пруссакам во время Третьего раздела Речи Посполитой. Русский царь скромно отказался, согласившись принять лишь сущий пустяк — небольшую Белостокскую область. Тогда из «никому не нужных» польских земель Наполеон создал Герцогство Варшавское, что для Александра стало неприятным сюрпризом. Ему пришлось выпить свою чашу позора: отдать французам владения России в Средиземном море, признать субъектом политики марионеточную Рейнскую конфедерацию, согласиться (наверняка преодолевая отвращение) с тем, что братья Наполеона были признаны королями (Жером — Вестфальским, Людовик — Голландским, Иосиф — Неаполитанским). За Наполеоном Александр признал титул «императора французов». Но главное — Александр дал согласие на вхождение России в антианглийскую коалицию с Францией, точнее — присоединился к так называемой континентальной блокаде и, наконец, был вынужден объявить Лондону войну.

Словом, после «дружеского» раздела Европы Наполеон уехал из Тильзита с огромным возом трофеев, а Александр ушел со скромной «белостокской шкатулкой». Строго говоря, и такому результату следовало радоваться — мирные условия победителя под Фридландом могли оказаться гораздо более жесткими и обернуться для России территориальными потерями, а совсем не приобретениями.

Впрочем, Александр получил от Наполеона и нечто поважнее Белостока: твердое обещание не мешать расширению Российской империи на севере и на юге. Тогда это формулировали так: «Оградить покой и безопасность Петербурга и прирастить полуденные пределы нашего отечества». Сделать это предстояло посредством завоевания Финляндии и присоединения так называемых Дунайских княжеств — вассальных Османской империи Валахии, Молдавии и Бессарабии. Во имя добрых отношений с Александром Наполеон был готов изменить вековой курс французской внешней политики, неизменно поддерживавшей против России Османскую империю и Швецию. В этом-то и состоял «некоторый блеск» русских достижений, упомянутый Александром в письме к сестре Екатерине Павловне об итогах Тильзита. Теперь, после объятий Тильзита, и в политике Франции все пошло иначе: для друга Александра друг Наполеон не жалел ничего чужого, тем более что российскому императору еще предстояло поработать на поле брани, чтобы превратить виртуальные подарки Наполеона в реальные территориальные присоединения.

Стыд Тильзита быстро забылся. Зато какие открывались возможности, какие масштабные имперские цели можно было реализовать! Вот что писал, выражая тогдашнее мнение в обществе, участник Финляндской войны Фаддей Булгарин: «Россия должна была воспользоваться первым случаем к приобретению всей Финляндии для довершения здания, воздвигнутого Петром Великим. Без Финляндии Россия была неполною, как будто недостроенною. Не только Балтийское море с Ботническим заливом, но даже Финский залив, при котором находятся первый порт и первая столица империи, были не в полной власти России, и неприступный Свеаборг, могущий прикрывать целый флот, стоял, как грозное привидение, у врат империи. Сухопутная наша граница была на расстоянии нескольких усиленных военных переходов от столицы»3.

Невольно вспоминается советская риторика накануне войны с Финляндией осенью 1939 года, напрашивается сопоставление с ситуацией тех лет, когда после Четвертого раздела Польши Сталин получил от Гитлера «в подарок» прибалтийские государства и Финляндию, которую, впрочем, как и в 1807 году, еще предстояло завоевать.