Валерий Брюсов. Будь мрамором - Василий Элинархович Молодяков

она отразилась в Риме, — признался он Волошину. — […] Антонины[82] для меня золотой век человечества и латинской литературы»{1}. Однако его интерес не ограничивался эпохой Антонинов и переводом «Энеиды»: «Я пленен не авторами золотого века, не многословным Овидием и не Вергилием, который, конечно, великолепен, а позднейшими писателями IV века. По-моему, они не только не уступают тем, но восходят даже на ступень большего совершенства»{2}.

Дебютом Брюсова в этой области стали очерки о римских поэтах IV века Пентадии и Авсонии (принятое тогда написание: Авзоний) — первые серьезные исследования о них в России — и переводы их стихотворений (Русская мысль. 1910. № 1; 1911. № 3){3}. Оттиск статьи об Авсонии «Великий ритор» автор послал в журнал «Гермес», посвященный античной истории и филологии. Редактировавший его профессор Александр Малеин первым из специалистов оценил работу Брюсова, одновременно указав на некоторые ошибки{4}, и пригласил его к сотрудничеству. Валерий Яковлевич с радостью согласился, даже не попросив гонорара. В восторг пришел Бартенев: «Уж как я Вам благодарен за Авзония! Прочел его с истинным удовольствием и с радостью за Вас, что Вы одарены таким биографическим талантом. Я думаю, никто у нас лучше Вас не знает IV век, и какое у Вас мастерство не утомлять читателя избытком того, что Вы знаете, а художественно пользоваться оным для изображения избранного Вами лица. Усердно призываю Вас продолжать Ваши труды на этом поприще. Вот как следует написать биографию Тютчева»{5}. Иного мнения был Лернер, назвавший Авсония графоманом, а Брюсова компилятором, выразительно добавив: «Автор знаменитого стихотворения „О, закрой свои бледные ноги!“ (это все стихотворение) сочувственно переводит из Авсония „Рим“: „Рим золотой, обитель богов, меж градами первый“ (это тоже все стихотворение)»{6}.

Брюсов не просто изучал Авсония, но «облюбовал именно эту эпоху потому, что она до известной степени гармонировала с развитием его собственной литературной деятельности. Автор, стремившийся проложить новые пути в поэзии и избиравший для этой цели иногда довольно необычные приемы, естественно, должен был остановиться на том времени, когда в римскую поэзию вошли, по его собственным словам, „новые веянья, новые идеи и новые приемы творчества“»{7}. Разделенных шестнадцатью веками поэтов сближало и отношение к религии: возвышенный христианским императором Грацианом, Авсоний старался казаться христианином, оставаясь язычником в душе и в творчестве (кроме заказных произведений), хотя «некоторые христианские мотивы и, пожалуй, идеи просочились в его сознание, не вытесняя старых языческих верований и мирно уживаясь с ними. […] Глубокое подчинение античности — первый пункт, который отличает его от христианства в собственном смысле слова»{8}. Этот вывод сделал историк Юрий Иванов — переводчик Авсония (под псевдонимом «Юрий Дьяков» в журнале «Гермес»), автор стихов, отмеченных влиянием Брюсова («Aurea Roma» в «Сборнике студенческого литературного кружка при Казанском университете»), и внучатый племянник Достоевского. Получив от Иванова в мае 1916 года оттиск его статьи о религиозном миросозерцании Авсония, Валерий Яковлевич, судя по пометам, внимательно прочитал ее.

«Сейчас я весь предался Риму, — сообщал Брюсов Измайлову 2 мая 1911 года, — именно IV веку, с времен Константина Великого до времен Феодосия Великого. Мой „Авзоний“ только одна из длинного ряда задуманных статей. Ближайшая будет называться „Рим и мир“ и будет говорить о международных отношениях империи (с Персией, Индией, Китаем и т. д.). В то же время пишу роман из той же эпохи (времена императора Грациана) — „Алтарь Победы“»{9}. Книга «Aurea Roma. Золотой Рим. Очерки жизни и литературы IV века по Р. Х.» анонсировалась в 1911–1913 годах как «печатающаяся», но так и не была написана: романист взял верх над историком.

Какую книгу задумал Брюсов? В одном из вариантов предисловия он пояснил: «Я не имею претензий открыть что-либо новое ученому миру. В моем распоряжении нет данных, которые не были бы ранее использованы в исторической литературе. Но я полагаю, что за пределами круга ученых специалистов, которые посвятили себя изучению последних веков Рима, есть еще достаточно обширный круг читателей, которые интересуются жизнью прошлых веков. […] Я постоянно имел в виду читателя не-специалиста, но, конечно, подготовленного к чтению исторических сочинений»{10}. «„Золотой Рим“ должен быть работой компилятивной», — отметил М. Л. Гаспаров, уточнив: «Компилятивность не исключает, конечно, наличия объединяющей концепции. Концепция у Брюсова есть, и она — апологетическая. […] „IV век был веком высшего расцвета римской идеи, когда римский мир пожинал плоды посеянного; то была эпоха, когда не надо было ни завоевывать, ни организовывать, ни искать, но удерживать завоеванное, сохранять сделанное, углублять найденное в искусстве и литературе“[83]; и только с V века началось падение. Что это была за „римская идея“, которая достигла полного развития в IV веке и которая определяет своеобразие и самоценность римской культуры в смене мировых культур? Это — идея власти, идея организации. Такая мысль не нова, но редко она утверждалась с таким пафосом, с каким прославляет ее Брюсов, вечный поклонник власти и организации. Для него привлекательна не империя Антонинов с ее дробным муниципальным строем, а именно империя IV века с ее сквозной иерархической бюрократией. „Административный строй IV века надо признать высокооригинальным созданием своей эпохи. В этом строе, в котором бюрократизм достиг высшего своего развития, Рим доказал свою способность к творчеству новых форм. […] Строй, созданный IV веком, стоит перед нами как создание цельное, законченное, строго логическое“. […] Этот редкостный апофеоз бюрократического строя с эстетической точки зрения крайне характерен для брюсовского подхода к истории»{11}.

Римские штудии, как и остальные работы Валерия Яковлевича, связанные с исторической проблематикой, были формой познания современности. Для историографии их значение, возможно, невелико, но как опыт историософии они представляют интерес. «Римская идея» не случайно присутствует в политических статьях и стихах Брюсова о современности. Выходя за пределы дозволенного биографу, замечу, что ему было бы о чем поговорить с Юлиусом Эволой, главным трибуном римской идеи и «языческого империализма» в ХХ веке: последняя формула звучит настолько по-брюсовски, что удивительно не встретить ее в набросках к «Золотому Риму». Сошлись бы они и во взглядах на христианство, хотя Эвола был его радикальным отрицателем. М. Л. Гаспаров писал о Брюсове: «Христианство ему не импонирует, оно неприятно ему тем, что оно в лице Амвросия и других энергичных епископов вмешивается в дела власти и подрывает ту монолитную цельность монархического строя, которая так пленяет Брюсова в IV веке. Только когда христианство само переймет у языческого Рима его идею власти и организации, тогда Брюсов переменит свое к нему отношение». Отношение, можно добавить, политическое и эстетическое: в душе он предпочитал иных богов. Как Авсоний…

План книги был таков: «Предисловие. Перечень источников: а) Античные писатели; в) Писатели