Давид Самойлов - Перебирая наши даты

Почти из всех впоследствии вышел толк. Назову некоторых. А. Зак и И. Кузнецов — драматурги; В. Коростылев и М. Львовский — тоже драматурги, тогда работавшие вместе; Борис Слуцкий, тоже постоянно появлявшийся у Тимофеева, называл эти две пары «полудраматургами», за что они несколько обижались. Бывала прекрасная певица Виктория Иванова, талантливая актриса Генриетта Островская; прозаик Николай Шахбазов; редактор и писатель Борис Грибанов.

Регулярно приходил Леон Тоом с женой своей Натальей Антокольской, именуемой в просторечии Кипсой, художницей.

Там я и познакомился с Тоомом.

Они с Тимофеевым были друзья по детским играм.

Одна из них окончилась трагически. Оружие, висевшее на стене в комнате Тимофеева, сработало уже в первом действии. Играя в мушкетеров, Леон в азарте смертельно ранил одного из своих товарищей.

Возможно, что эхо невольной вины отозвалось в последнем акте его жизни. Была в нем какая‑то особая рисковость, какая‑то открытость вине и потребность искупить ее физическим риском.

В детстве Леон жил в одном доме с Тимофеевым. Вернее, это был не один дом, а несколько малоэтажных строений давней постройки, с внутренними дворами и подворотнями, образовавшими ныне уже несуществующий квартал между Тверским бульваром, Большой Бронной. Страстной (Пушкинской) площадью и Сытинским переулком.

В этом четырехугольнике помещались хорошо знакомые москвичам киношка, старая аптека, столовая — шашлычная, где играло трио слепых, и пивной бар № 4, пристанище литинститутцев.

Таким образом, Тоом вырос в самой сердцевине Москвы. Сугубо столичной была его неторопливая речь с одним небольшим дефектом: «л» он произносил с оттенком «в», чуть на польский манер.

Вход в квартирку, где жил Леон со своей матерью Лидией Петровной, был самостоятельный — прямо из подворотни. Передняя служила одновременно и кухней. Жилье состояло из двух смежных комнаток, обставленных весьма скромно.

Здесь многие годы после женитьбы Леона и его переселения к Кипсе на улицу Вахтангова жила Лидия Петровна Тоом, известная переводчица драматургии и прозы с эстонского на русский.

В детские годы Леона его мать была замужем за Александром Беком, ныне хорошо известным писателем и журналистом. По отрывочным замечаниям Леона я понял, что отношения его с отчимом были непростые, но они сохранились и тогда, когда Лидия Петровна и Бек расстались. Тоом всегда тепло отзывался о дочери своего отчима Татьяне, своей названной сестре, ныне заметной поэтессе и критике.

Мне неоднократно случалось бывать в доме Лидии Петровны и при ней и без нее, когда Леон переселялся на Тверской, чтобы поработать, т. к. они с Кипсой жили весьма тесно.

Лидия Петровна всегда была ровна, доброжелательна, по — эстонски сдержанна, по — московски гостеприимна. Она основательно поварилась в московской рапповской среде 20–х — начала 30–х годов, пережила и энтузиазм, и различные ломки и катаклизмы. Но в ней навсегда осталась умеренная ортодоксальность, свойственная многим из уцелевших литераторов ее поколения.

Леон нежно любил мать, не знаю, насколько повиновался ей. Отношения у них были самые товарищеские. Называл мать просто: Лида.

Дом Лидии Петровны был подлинным эстонским культурным представительством в Москве. Почти все творческие люди, приезжавшие в ту пору в столицу или обучавшиеся в литературных, киношных или театральных заведениях, перебывали там.

В этом доме впервые я увидел Дебору Вааранди с ее волосами островитянки, глазами цвета морской волны, красивую, загадочную и печальную. Тоом глубоко уважал и высоко ценил ее дарование и человеческие качества. Познакомился я и с Юханом Смуулом, тогда одним из немногих эстонских поэтов, которых можно было прочитать в переводе. Он был талантлив, но принадлежал к поэтам тогдашней формации, то есть писал в рамках установленной договоренности.

Несколько позже он был прочитан русской публикой как автор своеобразной прозы, чему немало способствовал блестящий перевод Леона Тоома.

Познакомился я с тогда еще молодыми режиссером Пансо и кинорежиссером Кийском. Были и другие лица, которых не удержала память.

Но вернусь к тимофеевской компании. Я уделяю ей столько места в своих коротких воспоминаниях, потому что в годы разобщения она была островом дружбы и доверительности и немало помогла каждому из нас сохраниться в атмосфере всеобщего страха, недоверия и фантастической непонятности происходящего.

Сборища наши носили название «присикак». Не упомню, откуда оно пошло.

Атмосферу «присикаков» я передал в поэме «Юлий Кломпус», откуда приведу несколько отрывков.

…В полуподвале возле Пушкинской (Владельцу двадцать пять годов),Как на вокзале и в закусочной,Бывали люди всех родов.Любым актрисе и актеруБыл дом открыт в любую пору.Как проходили вечера?Там не было заядлых пьяниц:На всю команду «поллитранец»И две бутылки «сухача»,Почти без всякого харча.…Что пели мы в ту пору, бывшиеФронтовики, не позабывшиеСвой фронтовой репертуар?Мы пели из солдатской лирикиИ величанье лейб — гусар —Что требует особой мимики,«Тирлим — бом — бом», потом — «по маленькой».Тогда опустошались шкалики;Мы пели из блатных баллад (Где про шапчонку и халат)И завершали тем домашним,Что было в собственной компанииПолушутя сочинено.Тогда мы много пели. Но,Былым защитникам державы,Нам не хватало Окуджавы.Когда веселье шло на спад,Вставал с бокалом Юлий Кломпус.Наш тамада и меценат.И объявлялся новый опус,Что приготовил наш собрат.Или на ринг рвались союзникиПо жанру Мюр и Мерилиз.А иногда каскады музыки,Как влага свежая, лились…

К слову сказать, поэма эта была поначалу без всякого восторга встречена бывшими участниками «присикаков». По отдельным чертам кое- кто узнавал себя, хотя в «Кломпусе» нет ни одного подлинного портрета. Тимофеев разразился негодующим письмом, где упрекал меня в том. что не передана возвышенная нота наших застолий с их философическими спорами, историческими экскурсами и рассуждениями об эстетике. Все мы становимся врагами реализма, когда дело касается нас.

От Тоома, впрочем, я не взял ни единой черты, ему посвящены другие стихи, которые процитирую ниже.

Леон и его жена Кипса были непременными участниками наших собраний.

Леона все любили за его ровный характер, ум, остроумие. За умение вставить веское слово в шумном споре, где все перепуталось и сбилось с панталыку.