Лидия Чуковская - Записки об Анне Ахматовой. 1938-1941

(– «Она гениально изображает меня. Вы видели? Как у гения – в одном фокусе собрано всё. Прозрение какое-то».)

Над. Як. рвется к ней в больницу и просила меня позондировать почву. Я зондировала – нет, не просит придти ее. Н. Я. написала записочку («Ануш! Очень хочу Вас видеть»…), но ответа не последовало, ни письменного, ни устного.

Очень, очень NN бережет А. А. И это мне неприятно. Кроме того: в больнице ни один человек даже ее-то фамилии не знает, а уж фамилии Н. Я. – тем более.

Вчера, умученная Кинокомитетом, я зашла в дом № 7 к Радзинской – приехала Софа и NN просила взять у нее французскую библию, очки и пр. Ушла я от Софы отравленная. Там сидела Раневская (продает очередную шубу). Потом она ушла, сообщив, что сегодня зайдет к NN, свезет ей яблоки и яйца. Когда она ушла, Софа стала жаловаться, что Раневская ноет – «я устала», «я не могу больше» (!?!) и просит, чтобы Софа меняла булки, получаемые по карточкам NN, на яйца и яблоки для нее, но в то же время одну булку берет себе.

Меня тошнило.

Софа рассказала, что она уж и комнату приготовила для NN в Москве, у себя в квартире, где тепло, газ и пр.

– Я бы ее увезла, и вот – тиф… А потом ее Фаина не пустит.

Да, верно, NN надо в Москву – подальше от эмигрантской грязищи. Но ведь верно: Фаина ее не пустит.

Одна у меня надежда – на Гаршина.

В каком отчаяньи он был бы, если бы увидал это окружение, этот грязный кабак. Он и в Ленинграде часто жаловался мне, что вокруг NN заводятся какие-то совсем чужие ненужные люди – но там это были просто бессловесные, скучные, «не подстать». А тут – тут – совершенно растленная Фаина, интриганка, алкоголичка, насквозь нечистое существо; сумасшедшая Дроботова, ничтожная Беньяш. И А. А. не только допускает этот двор, но и радуется ему.

Нет, нет, пусть едет в Москву. Авось там покрупнее будет жить.

Раневская и Радзинская сегодня должны быть у NN, и потому я решила не идти. (В больнице строгости, да и не хочется мне в этот хор.)

Да, Софа сообщила под секретом, что Чагин ей сказал, что книга NN не пропущена (вопреки уверениям Зелинского, говорившего с Александровым)[582].

Бестия Зозовский. Знает, когда можно не выплачивать денег.

20/XI 4 2 Третьего дня к вечеру я вырвалась (из сценария, радикулита, визитеров) к NN. Шла по лужам в темноте. У NN сидела Раневская, которая торопилась и любезно уступила мне халат и место.

NN была тиха, спокойна, очень приветлива и ровна. Дурно отозвалась только о Беньяш («Дама из Националя почему-то рвется ко мне»). t° 37,3. Сказала, что накануне была уже 36,9, а сейчас небольшое повышение. Ни на что не жаловалась, кроме дурного сна. Говорила о речи Черчилля, которую ей прочла Фаина[583]. Сказала, что послала Гаршину еще телеграмму, где упоминается «строгая диета»:

– «Это, если в предыдущей телеграмме не пропустят слова тиф, так чтобы он догадался».

(Я тоже получила телеграмму от Гаршина, которая три дня валялась на Гоголевской.)

Вчера днем зашла на Маркса, 7 (к Радзинской и за мясом). Там Волькенштейн и Радзинская сообщили, что была Фаина, в истерике: «у NN повысился жар, осложнение, ей хуже, никто ничем не хочет помочь» и т. д. Я была напугана несколько минут, пока не догадалась, что это всё чушь и выдумки: Ф. Г. была вместе со мной; после меня она NN не видала… Просто нужно было для чего-то всем сообщить сенсацию. Для чего бы?

21/XI 4 2 Вчера вечером ходила в больницу, но поздно: не пустили.

Пошла сегодня. t° 36,6. Нормальная! Слава богу. Сидела я мало, так как там была Фаина.

От В. Г. несколько телеграмм.

Интрига Ф. Г. разъяснилась вполне. NN произнесла следующую речь:

– «У меня было осложнение, так как меня два дня кормили бараньим супом. К счастью, Ф. Г. это обнаружила. Теперь она принесет мне куриный: сама покупает куру, сама ее варит. Она меня спасла».

Ф. Г. скромно потупляет глаза. – Ну что Вы, NN…

Не знаю почему, но NN сегодня несколько раз давала понять, что была «не в себе».

– «Страшная болезнь тиф. Мозговая болезнь».

Форма извинения своей грубости?

От Пуниных нет ответа на телеграмму – ту, прощальную. По-видимому, не получили.

Сегодня утром мне позвонил Радзинский, что в издательство пришла телеграмма от Ярцева: «верстку высылаем печатайте книгу»[584]). Я рассказала об этом NN и попросила разрешения добиваться, чтобы мне дали корректуру. Она разрешила.

Значит, уже сверстали под шумок.

27/XI 42 Сегодня ходила в больницу. Но не видала NN – строгости, не пускают. Я написала ей записочку с вопросом, не нужно ли чего. Мне принесли ответ. Переписываю:

«Милая Лидия Корнеевна, узнайте про мою книгу и когда уезжают Радзинск. Очень жаль, что не увижу Вас – никого не пускают. Ахм.»

Врачи говорят, что t° нормальная уже пять дней.

Интересно, не значит ли вопрос о Радзинских, что она хочет с ними в Москву?

28/XI 42 Сегодня, среди дня, меня вдруг по телефону вызвал Лежнев. Оказывается – как здоровье NN и не следует ли переселить ее в Дом Академиков.

«Ей уже раз предлагали, не правда ли? но она отказалась. Я не хочу оказаться в глупом положении и хотел бы знать заранее, согласится ли она?»

Я объяснила, что там было бы идеально – но у нее мало денег, а там надо много платить.

… «Да. А почему, если у нее трудно с деньгами, она не займется переводами?»

Экземпляра рукописи (или верстки) из Москвы еще нет.

Корректура Толстым мне обещана.

Телеграмму о разрешении я видела.

Радзинские едут 3-го—5-го.

Разузнав все это, я написала А. А. письмо – с подробным отчетом о запросе Лежнева. Отнесла письмо в больницу. Прошу, чтобы в понедельник она мне ответила.

Думаю, ей не понравится все. Она не любит давать прямые ответы на прямые вопросы, да еще в письменной форме.

Неужели без осложнений у нее пройдет тиф? Хоть бы.

1/XII 4 2 Вчера я пошла в больницу, чтобы получить ответ на квартирный вопрос.

У нее сидела Ф. Г. Она уступила мне свой халат, вышла, и я воровски вошла.

NN сидела на кровати, с распущенными волосами, юная и «будто вымытая, будто из бани». Приветливая, простая и веселая.

Я так обрадовалась ей такой, что даже сама от себя не ожидала. Она будет здорова, будет жива.

Была я у нее совсем мало, так как Раневская ворвалась и грубо заторопила.

Мы успели поговорить о комнате и о военных новостях. Она очень расспрашивала о Тулоне, о Ржеве и о Сталинграде.

– «Молодцы французы», – сказала она, узнав о потоплении флота[585]).

О комнате просила передать Лежневу, что если она будет в первом этаже – согласна. – «Но это не сахар, – сказала она мне. – Мы знаем по 1919-му году, что в случае бытовых затруднений – так называемые благоустроенные дома первыми становятся непригодны для жилья».