Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

Не нахальство говорит в нем (хотя в других случаях его в нем отрицать нельзя), когда он «обличает» и в глаза называет того человека подлецом, которого таковым и считает; это – гражданское мужество, совершенно такое же, как у Керенского, хотя последний за свое, вероятно, поплатится, а Пурышкевич нет. Если бы его было побольше у людей, лучше бы жилось; меньше было бы подлецов, если бы их почаще клеймили этим именем.

Мне от души жаль, что мужество Пурышкевича направлено не туда, куда следует, что голову его в детстве мамка зашибла68, но подлецом признать его за это – я отказываюсь.

21/V. Все, что осталось у поляков для удовлетворения высшей потребности духа, – это костел и ксендз. На них перенесли они свои гражданские чувства, свою национальную гордость, свои эстетические и интеллектуальные стремления, т. к. что бы они ни толковали о Царстве Польском, о польской науке, о польском искусстве, – в настоящее время все это – миф. Польская национальность живуча, но ей нечем питаться: своего государства нет, а с другими поляки не сливаются, да и правильно, потому что тогда они перестали бы быть поляками. Единственный приют, где распускается цветок польской души, – костел, и немудрено, что поляки перенесли в него весь жар своего сердца, всю потребность любить что-то вне себя, но свое. Я всегда чувствую это, когда вхожу в костел. Ни в одной церкви нет такого единения, такого общего настроения, такой любовной семейственности и интимности, я бы сказала, атмосферы, как в костеле. Каждый приходит в костел как к себе в дом, к своему любимому и почитаемому деду или родоначальнику, каждый несет ему свою печаль или радость, каждый хочет чем-либо порадовать его, украсить получше его дом. В костеле поляки не чувствуют (теперь) разницы сословий; все – одна семья: богатая барыня и костельный швейцар в ливрее, элегантный офицер – и кухарка, модный франт – и мастеровой. Это не наша холодная церковь, где молящиеся кашляют, сморкаются, переходят с места на место от скуки, глазеют по сторонам; это не добросовестное, но холодное исполнение религиозных обязанностей немцев в кирке69; это не страстные пререкания человека с богом за неисполненный договор, не ропот негодования за обманутые надежды, не вопль мольбы и отчаяния, часто слышимые в еврейском богослужении; это – сильная, самоотверженная, но нежная любовь человека к чему-то человеческому. Да, бог поляков – наиболее человечен из всех, поэтому религия поляков ближе всего к идолопоклонству. Костел – это не храм, а дом; мраморные или деревянные фигуры – живые обитатели его, с которыми существует самое близкое общение; статуя Христа или Богоматери – сами по себе, вот так, как они есть, – предметы любви и религиозного поклонения, а не какие-то отвлеченные образы, символами которых они являются. Также и ксендзы с папой во главе. Молящиеся женщины украшают алтарь каждая своей Девы Марии, к ней, как к телесной матери, обращают самые горячие порывы сердца. Оттого столько цветов у их алтарей, оттого костел всегда открыт и никогда не пустует, оттого слезает позолота с золотых распятий под обильными и горячими поцелуями жадных губ.

В православии идолопоклонство распространено только среди малоинтеллигентных классов, в католичестве – это явление всеобщее. Отсюда такое слияние и равенство в религии барина с мужиком.

Да, в сущности, только такой антропоморфизм в религии и согревает сердце!

24/V. Какая разница в тоне и характере двух напечатанных рядом воспоминаний: о Пушкине и о Гоголе! И не потому, что с Гоголем Погодин был «на ты», а с Пушкиным – «на Вы». Мужичьей натуре Погодина импонировало другое: «барство» Пушкина, который никогда не допустил бы себя до такой степени близости с ним, разночинцем, как это сделал простодушный в этом отношении Гоголь. И вот принявший с ним дружески-фамильярный тон Гоголь должен был нести на себе все последствия этой неосторожности. Погодин не умел держаться на настоящей черте, и чуть ему давали немножко свободы, – сейчас же переходил ее, впадая в «амикошонский», как говорят в провинции, тон. Его тон, презрительно-снисходительный, грубо-претенциозный, неуклюже стремящийся к юмору и исполненный пренебрежением к Гоголю, не за его какое-нибудь нравственное ничтожество, а только за его неумение устроиться в жизни, за его материальную необеспеченность и во многих случаях зависимость от него, Погодина.

Погодин согласен признать кой-какие таланты за Гоголем, например умение смешить и потешать публику, отличное чтение своих комедий, артистическое приготовление макарон по-итальянски, – и т. п.; но признать в нем литературного гения! Это было совершенно выше сил и разумения Погодина, помышлявшего даже во время чтения Пушкиным «Бориса Годунова» в Москве о своей жалкой «Марфе Посаднице»70!

26/V. Петербург. Продолжение мысли 11/IV71. Это большой трагизм русской учащейся молодежи! Выросшая в большинстве своем в простых здоровых условиях деревни, она не прививается или туго прививается к изощренной жизни и пониманию города, изнывает в хитроумных изобретениях городского ума и чувства, гаснет и вянет, не сделав ничего доброго.

Город, лишенный притока освежающих влияний природы, обречен на размельчение и изощрение того большого и хаотически сильного, что приносит ему деревня и провинция в лице своих лучших сынов. Гиганты деревни приходят, бросают свои дары и уходят, не затронутые разъедающим духом города, не нуждаясь в его понимании и подбадривании, благодаря достаточному запасу собственной энергии, и не вникая особенно в его анатомически-аналитическую работу.

Не то с провинциалами средней руки. Небольшой привезенный с собой багаж быстро расходуется, и он голодает. Пища города, слишком для него острая и пряная, разъедает его непривыкший желудок, не наполняя даже привыкших к большим порциям кишок, и он гибнет между двух берегов, в виду людей, не умеющих бросаться в воду для спасения погибающих и не имеющих соответствующих для этого снарядов.

31/V. Нет, не могу! Эти милые Аксаковы злят меня в тысячу раз больше Погодина72!

Ну, тот был груб, топорен, неуклюж; так это все и знали, все на него так и смотрели. А ведь эти милые, идеальные, благородные, прекраснодушные Аксаковы были уверены в том, что они прекраснейшие, лучшие люди, что Гоголя они любят и понимают лучше всех, что они самые подходящие для него друзья, что их дружба к Гоголю дает им на него все права, что они как бы получили монополию на Гоголя, и посмотрите только, какие проступки ставятся ему в вину!!