Александр Островский - Владимир Яковлевич Лакшин

«Русская беседа». В те самые недели, когда Островский был в Петербурге, туда же явился Хомяков – хлопотать о разрешении «Русской беседы», был на приеме у министра. В своем армяке, красной рубахе и с мурмолкой под мышкой, он без устали говорил по-французски и выговорил себе журнал.

Конечно, все новые издания желали бы теперь сотрудничества Тургенева, Островского, Льва Толстого. Можно ли было редактору оставаться беспечным?

Согласно придуманному тогда и вскоре подписанному «Обязательному соглашению», Григорович, Островский, Толстой и Тургенев в течение четырех лет начиная с 1857 года должны были печатать свои произведения исключительно в «Современнике», а за это им полагались дивиденды с суммы, собранной с вновь приобретенных подписчиков журнала.

Время показало, что выполнить это соглашение оказалось труднее, чем его заключить. У каждого из подписавших его участников были свои литературные обязательства и житейские расчеты, так что далеко не все пьесы Островского в ближайшие годы попали в «Современник», и само соглашение в конце концов было расторгнуто[410].

И все же Некрасов поступил как мудрый журнальный деятель, попытавшись сплотить вокруг «Современника» крупнейших русских писателей тех лет. Он понимал: направление дает журналу критика и публицистика, а настоящий, широкий и долговременный успех может принести только талантливая «беллетристика», литература. Да и сами «обязательные» извлекали не одну материальную выгоду из этого сотрудничества. Островскому, как показала дальнейшая его судьба, в особенности было важно это сближение с Некрасовым.

Он нашел себе новую пристань.

Когда дело подгоняет – пишется легко. Островский не раз замечал за собой это. Если есть журнал, который хочет тебя печатать, театр, который ждет твоей пьесы, – работаешь стремительно и отрадно. А когда никто не ждет, не просит, не напоминает – как заставить себя подойти к столу? Сейчас, видно, наступала его пора…

Весело расходились старые и совсем недавние сотрудники «Современника» с «генерального обеда» 14 февраля 1856 года. (Кстати, опять 14 – магическое число Островского, забытое среди отмеченных им в альбоме Семевского.) Прощаясь, сговаривались наутро снова собраться в фотографии Левицкого, чтобы, по счастливой мысли Толстого, сняться вместе на память об этих днях. Фотография Левицкого называлась «Светопись» и помещалась у Казанского моста.

Из дневника Дружинина:

«Среда 1856, 15 февраля. Утром по плану Толстого сошлись у Левицкого я, Тургенев, Григорович, Толстой, Островский, Гончаров, а перед нами Ковалевский. Сняли фотографиями наши лица. Утро в павильоне фотографическом, под кровлей, имело нечто интересное. Пересматривали портреты свои и чужие, смеялись, беседовали и убивали время. Общая группа долго не давалась, наконец удалась по желанию».

Жаль что среди них, по чистой случайности, не оказалось Некрасова: кажется, он недомогал и не выходил из дому в сырость.

Сергей Левицкий был знаменитый петербургский «фотографщик», человек образованного круга, двоюродный брат Герцена, знакомый многих литераторов. Он сам подбивал их сняться, чтобы потом поместить портреты во французском иллюстрированном журнале: Европа должна быть знакома со звездами молодой русской литературы!

И вот он, этот знаменитый, оставшийся на века снимок шести писателей: свободно и просто сидит, сложа руки на коленях, Тургенев, чуть позирует, закинув ногу на ногу, с цепочкой часов у жилетного кармана под небрежно расстегнутым фраком Дружинин, величаво откинулся и подпер рукой голову Гончаров, только что назначенный цензором; чуть сзади стоят молодые литераторы – Толстой, еще в офицерских погонах и кителе, и совсем моложавый, щуплый, как кузнечик, франтоватый Григорович.

А с правого краю сидит и наш Островский. Слишком полон, солиден для своих тридцати трех лет и по-московски неловок. В новеньких ботинках, фрак застегнут на все пуговицы и сморщился в гармошку, рука положена на спинку кресла Дружинина – видно, так велел фотограф, лицо слишком напряженное и смотрит неизвестно куда – мимо объектива… И все же снимок на редкость удачный.

Только что они весело болтали, передавая из рук в руки пробные фотографии и оживленно их комментируя, и вот застыли на минуту перед старинной треногой… Левицкий накинул на голову черный полог, долго выглядывал в объектив лица и, наконец, нажал спуск, чтобы разведенные потом в разные концы жизнью – они навсегда сохранились для нас вместе на этой фотографии.

Когда снимки были готовы, все расписались на обороте – каждый получил по экземпляру и потом долго хранил его как самую дорогую память. Фотография эта всегда висела в доме Островского. Да и в яснополянском кабинете Толстого ее до сих пор можно видеть.

К истокам Волги

Уже вернувшись в Москву, к исходу марта 1856 года, Островский получил наконец давно им ожидаемый толстый казенный пакет с извещением, что он может принять участие в литературной экспедиции по российским морям, озерам и рекам. В пакете находился также «открытый лист» за подписью и печатью министра внутренних дел, в котором местным властям предписывалось доставлять литератору Островскому все бумаги, необходимые сведения, а также провожатых и подводы… Он тут же стал весело собираться в дорогу под охи и вздохи Агафьи Ивановны, которой казалось, что он не в Тверь и Осташков едет, а неведомо куда, на край света.

Мысль отправить литераторов в экспедицию принадлежала брату царя – великому князю Константину Николаевичу, руководившему Морским ведомством и слывшему большим либералом. Натолкнул на нее августейшего мецената, по-видимому, пример Гончарова, только что вернувшегося из плавания на фрегате «Паллада».

Молодой великий князь имел на уме реформировать набор матросов в русский флот так, чтобы они вербовались не откуда придется, а из местностей, исконным образом связанных с водой и судоходством, а для этого надо было лучше изучить быт и нравы населения. К тому же ему хотелось поднять престиж журнала «Морской сборник», в котором командированные литераторы могли бы печатать свои отчеты о поездке. Словом, как ни взгляни, в этой затее – привлечь молодых писателей к государственным деяниям – великому князю мерещилось что-то соблазнительно либеральное, вполне «в духе времени».

Особым рескриптом в августе 1855 года Константин Николаевич поручал директору департамента князю Д. А. Оболенскому «приискать несколько молодых и талантливых писателей, которые уже доказали свои дарования и которых можно было бы с пособием от Морского ведомства отправить на целый год в разные края России…»[411].

И в начале 1856 года Писемский уже ехал в Астрахань для изучения низовьев Волги, Сергей Максимов – на Белое море, Афанасьев-Чужбинский – на Днестр и Днепр… Среди восьми литераторов, «приисканных» для этих поездок, имя Островского не значилось; то ли просто забыли, то ли не сочли заслуживающим доверия – с него еще не был снят полицейский надзор. Но едва он узнал о предполагаемой экспедиции, как сам загорелся ехать. Он просил послать его на Дон, за него хлопотали у важных особ Тургенев и Писемский, и