Елена Коренева - Идиотка

Спать меня уложили в огромной комнате на такой же, королевских размеров, кровати. Когда свет был потушен, из угла на мягких лапках вылезла черная кошка и в два прыжка оказалась у меня на груди, свернувшись у шеи наподобие черного воротника. «Кыш, пошла!» — прикрикнула я на нее и сбросила с себя на пол. Но она тут же запрыгнула обратно и приняла позу удушливого воротника, громко мурлыча и бодая меня мокрым носом. Я вновь попыталась сбросить ее, но тщетно. Пока были силы, я боролась со странным зверем, похожим на оборотня, а потом все-таки погрузилась в сон без задних ног (чуть было не сказала — лап). Проснувшись довольно поздно, я не обнаружила черной гостьи, а выйдя к столу в гостиную, пожаловалась, что с трудом уснула. Хозяева с любопытством выслушали мой рассказ, многозначительно переглянулись, заулыбались и сказали, что это кошка тещи Николая Львовича, которая находится в отъезде. Меня поразило, что о кошке говорили с подчеркнутым уважением, как будто она могла все слышать и обидеться, если что не так. Я также обнаружила, что супруга Николая Львовича пребывает в раздраженном состоянии из-за вчерашней «пропажи» своего мужа. Ему наверняка влетело за ночное бдение в компании со мной. По-моему, она так до конца и не поверила, что он в пять утра показывал мне место высадки десанта…

Вскоре я снова вернулась в Париж. Доминик явно нервничал — мое присутствие стало вносить какой-то разлад в его взаимоотношения с Пьером и в планы на будущее. Кажется, что тот ставил ему условия: «или я, или твоя учеба в актерской школе». Пьер относился ко мне с большим вниманием, но, очевидно, был недоволен раздвоенным состоянием Доминика.

Как-то мне пришло в голову спросить его, не может 377 ли он помочь и мне устроиться жить в Париже. Какая разница, где мне быть, ведь и Америка и Франция для меня чужие страны, а в Россию я все равно не могу попасть. «Что конкретно ты хочешь: жить здесь или работать?» — переспросил меня Пьер. Мне опять задавали невозможный вопрос, противопоставляя две вещи, которые в моем сознании всегда были соединены. Я замешкалась: «Ну, работать… Или нет — жить…

Но как же я буду просто жить, ведь все равно придется работать?» Пьер ничего не ответил мне. Вскоре Доминик вызвал меня на разговор о моих планах. «Ты собиралась со мной остаться, когда ехала сюда?» — спросил он. «Нет, не знаю…» — как-то неопределенно ответила я. «Ну тогда тем более… — отозвался он на свои мысли. — Я не думаю, что наши взаимоотношения — это любовь нашей жизни. Сейчас я могу все потерять. Я выбираю работу и хочу, чтобы ты это знала». На следующее утро я собрала свои вещи и переехала к Уберу. (Как предусмотрительно я заехала к нему из аэропорта!) Не ожидавший такой прыти Доминик звонил, справлялся, приглашал назад. Очевидно, что мы еще не слишком хорошо знали друг друга.

Я снова оказалась у Убера — теперь уже в его новой, отстроенной им самим квартире. Здесь было много комнат, расположенных сразу на двух этажах. Теперь я была не его единственной Ленушкой или благополучной женой американского профессора, а потерянным человеком, с разбитым сердцем и сумасшедшей головой. Он слушал меня как старший брат и врачевал мои раны уверениями, что я всегда могу полагаться на его дружбу и знать, что я своя в его доме.

В комнате, где я спала, лежали ковры, когда-то купленные им в Дагестане и Баку. А на полках стояли бюстики Ленина — советский кич, столь почитаемый французами. Среди них красовались чашки и блюдца из Гжели — мой подарок, сервиз, отправленный ему когда-то с оказией… «Господи… как больно!» — хотелось сказать словами героини «Романса о влюбленных». И куда же мне теперь ехать?

В таком болезненном состоянии я несколько дней лежала на диване и смотрела в потолок. Иногда выходила купить сигареты или посидеть в кафе, глядя на сдуваемых ветром воробьев. У людей в Париже такие лица, как будто они все с кем-то расстались, особенно у тех, что сидят в кафе… Наступило воскресенье, а в этот день в городе закрываются почти все киоски, где можно купить сигареты. Город становится полупустым и каким-то ленивым. На меня это подействовало убийственным образом, и я написала стихотворение, которое через несколько лет будет иметь очень странное, несколько мистическое продолжение… «Лежа на постели в воскресенье… и слушая дыхание французского двора… что равноценно лежанию в пустыне… в любой другой день недели… я думаю о средствах самоубийства…» и так далее.

За те несколько дней, что я провела у Убера, я успела услышать печальную историю его взаимоотношений с Катрин. Казалось, они оба ищут момент, чтобы поговорить со мной о своей ситуации. Их роман зашел в тупик, но ни разорвать связь, ни еще каким-то образом выйти из тупика им не удавалось. Катрин пригласила меня на разговор и произнесла передо мной монолог, как перед давнишней подругой: «Я обратилась за помощью к психиатру — у меня страшная депрессия. Убер не хочет жениться на мне, а у меня возраст… мы ругаемся, и его любовь стала грубой… однажды он даже спустил меня с лестницы… Врач говорит мне, чтобы я позаботилась о себе. Если придется выбирать — он или мое здоровье — я выбираю второе. Я не хочу из-за него погибать!» Версия Убера звучала так: «Я пытаюсь с ней расстаться и не могу, она постоянно возвращается ко мне! Мы просыпаемся по утрам, и первое, что она говорит, открыв глаза: „Еще один серый день“. Я не могу каждое утро это слышать, мне хочется жить, я люблю жизнь и хочу ей радоваться!» Говоря со мной, Убер странно закрывает веки, в какой-то момент даже кажется, что он спит… но нет, снова открывает глаза и продолжает с того места, где остановился. «Что с тобой? — взволнованно спрашиваю я. — Ты как-то странно себя ведешь. Ты что-то принимаешь? Это кокаин или?..» — допытываюсь я у внезапно отключающегося мужчины, который сидит напротив меня как кукла. Он отшучивается. Но вскоре я узнаю, что Катрин и Убер давно сидят на наркотиках. Я вспоминаю свой предыдущий приезд в Париж, и мне становится ясна причина неадекватности и агрессивности Убера. Героин — так называется проблема Убера и Катрин. Он же является основной причиной их взаимной неудовлетворенности, депрессии, болезни… Кажется, они зашли так далеко, что одному из них страшно. Страшно — Катрин. Когда я собираюсь возвращаться в Нью-Йорк, я чувствую, что они оба расстаются со мной, словно с последней надеждой: на примирение, на спасение, на здравый смысл. Теперь я сильнее их — по крайней мере с их точки зрения. Я желаю им обрести волю и выкарабкаться.

Я звоню Доминику и сообщаю, что взяла билет на самолет. Мы встречаемся на площади перед его домом. Долго разговариваем, потом я вынимаю из сумки сверток и протягиваю ему. Это подарок — рубашка, на которую я истратила остаток своих денег. «Зачем ты тратишь деньги, я не возьму», — говорит мне Доминик и отворачивается. «Мне хотелось сделать тебе хороший подарок, я долго выбирала. Она тебе пойдет — болотного цвета, к твоим глазам», — по-матерински уговариваю я его. Он по-сыновьи отнекивается: «Оставь себе, подаришь кому-нибудь другому». — «Мне некому больше, — отзываюсь я и спрашиваю в последний раз: — Так не возьмешь?» Он отрицательно мотает головой. Я резко встаю и, подбежав к мусорной урне, запихиваю туда свой дорогой подарок. Доминик вскакивает и разводит руками: «Ты что? Могла бы сама носить…» Помню, я очень страдала от типично женского желания — подарить кому-нибудь носки, галстук, запонки. Вон они выставлены в витрине! А где же мужчина…