Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

его, его непременно нужно видеть там, на месте, в уютном деревянном домике, наполненном всем, что может окружить его небогатым, но вполне достаточным комфортом. Там болтовня его является совсем непритязательной, хотя он говорит все время о себе и с каждого угла дома смотрят на него его же глаза на бесчисленных портретах его, снятых во всех видах и положениях. Там наполненность его собой так понятна, потому что все питает ее там, так наивна и по-детски проста; его добрый ласковый характер показывает такое, в сущности, благожелательство ко всем и детскую неприспособленность к жизни с ее жестокостями, – что не только, как я говорила, миришься с ним, но начинаешь любить его. Таких, как он, ставил Христос в пример, когда говорил: «будьте как дети».

Домик его в Луге – одна прелесть, и, конечно, расстаться с ним для Лугового то же, что расстаться с частицей своего сердца. Все там полно любовью, все дышит лаской, все напитано родными воспоминаниями и кровью сердца.

«В комнате Любовь Андреевны65 сорок семь (кажется) предметов, – говорил он мне по дороге в Лугу, – а ни одного нет купленного: все дареное, от маленькой фарфоровой безделушки до письменного стола и кровати».

И я понимаю чувства дарящих: так, действительно, хочется побаловать чем-нибудь этих милых, добрых людей, страдающих от своей неприспособленности к жизни и от своего сверхмерного идеализма.

Когда Н. А. предложил мне съездить в Лугу осмотреть архив Алексея Алексеевича, я сказала, что с удовольствием, так как жизнь давно уже не представляет для меня никакого интереса и мне безразлично, умирать ли своей смертью или от словоизвержений Лугового, в особенности если этим я послужу на благо Пушкинского Дома.

На это Н. А. ответил:

– Этого не бойтесь: из всех болтунов Луговой удобен тем, что не требует ни особенного внимания, ни даже реплик; он будет довольствоваться вашим присутствием, а вы можете совсем его не слушать. Зато вы увидите, какой любовью и лаской окружит вас Любовь Андреевна!

Слова Н. А. не были преувеличены: любовью, которою она окружила мужа, дышат стены; ею пропитан весь воздух, и атмосфера эта непременно заражает каждого новоприбывшего.

Мы приехали в сырую, дождливую погоду 1 мая, к тому же я давно была сильно простужена и не могла дышать от насморка, так что первую ночь в их доме провела плохо: не спала, ворочалась, а под утро просто встала и села у окна, любуясь чудным восходом солнца и давно не виданной красотой утра. Картина из окна спальни Л. А. была великолепна! Внизу – овраг, по которому идет заросшая травой и зелеными соснами улица; за ним – сады с домами на горе; направо – улицы в садах, налево за рекой сосновый лес на возвышении, с золотыми главами собора среди зелени деревьев и яркими крышами домов. И сверху зелено-розоватое безоблачное небо.

Очень красива Луга!

Ну, встаю я наутро, и меня с тревогою встречают хозяева:

– Вы сегодня совсем не спали! Я слышал, что вы всю ночь сморкались, и у меня душа болела за вас, – было первым словом Алексей Алексеича.

– Прислуга говорит, что вы ворочались и вставали. Как вы теперь себя чувствуете? Зачем только повела я вас гулять вчера! – с таким же неподдельным участием отзывалась и Л. А.

После кофе мы принялись с А. А. за осмотр его архива. Конечно, то, что можно было показать и рассказать в два часа времени, заняло у А. А. целый день с лишним. И когда Л. А. предполагала, что я могу устать от нескончаемых разговоров А. А., она приходила к нам и говорила ласково:

– Милый, а ты все болтаешь! Помолчи немного, а то у Евлалии Павловны голова разболится от твоей болтовни, – на что А. А. покорно отзывался: «Хорошо, хорошо», – а через минуту опять продолжал прерванный или начинал новый рассказ.

Впрочем, иногда Луговой вспоминал о том, что он «болтушка», как называла его жена, и обращался ко мне: «Ну, вы и правда отдохните, а я пойду помолчу», – и уходил наверх, потому что молчать в чьем-нибудь присутствии было для него, вероятно, совершенно невозможно.

В конце концов я действительно немного устала, но надо сознаться, что здесь разговоры его гораздо меньше утомляли меня, чем в Петербурге, где через десять минут я уже чувствовала тупое сверление в висках и полное оцепенение всех умственных способностей, так как в Луге я относилась к ним так же добродушно и снисходительно, как Л. А., к тому же помнила совет Нестора Александровича не стараться особенно вслушиваться и поддерживать разговор самыми краткими репликами.

Л. А., верно, много наплакалась в своей жизни, и, конечно, за мужа. Это чувствуется по ее глазам. О себе она совсем не думает; для себя совсем не существует.

«Любовь Андреевна страдает христианским расширением сердца», – остроумно и метко сказал об ней Н. А., и это как нельзя более верно66.

Немудрено, что в этой атмосфере у Лугового выращиваются все такие милые, добрые, ласковые, прекраснодушные дети, как его Кэт, Мария Дмитриевна, Маничка67 и tutti quanti, так же как и самый его насыщенный добротой и любовью воздух его произведений, немножко порой пряный и всегда в общем скучный…

Но все-таки если я примирилась и даже немного полюбила Лугового как человека, если я даже признала кой-какие достоинства в нем как в писателе, – избави меня Бог писать так, как он. Лучше уж совсем не писать!

18/V. Теперь мне остается только поувлекаться нашей домашней политикой, т. е. Думой, и тогда внутренняя жизнь моя будет закончена: все будет испытано и все разбито…

К этому я и перешла.

Но, конечно, ненадолго. Как и все остальное!

19/V. Маленький, лысый, худой, весь нервно подергивающийся – Пурышкевич мне неизмеримо жалок, и если выбирать между симпатией и антипатией к нему, я остановлюсь скорее уж на первой. В нем подкупает несомненная искренность, стойкость и убежденность, с которыми он идет напролом, и если он часто говорит и делает гадости на наш взгляд – он их делает «не ведая, что творит». Я скорее прощу их ему, чем Маклакову и Родичеву, вооруженным полным сознанием и великолепно идущим на компромиссы со своей совестью и убеждениями, если это им почему-нибудь удобно и нужно; Пурышкевич же компромиссов не знает, и если бы его вздергивали на дыбу, он кричал бы все то же: дурачье, мерзавцы, преступники, губители Отечества.

Говорят – Пурышкевич храбр, потому что чувствует за собой силу правительства. Сейчас это фактически так, но