Александр I - Александр Николаевич Архангельский

Толстой был человеком эпохи не то чтобы приземленной, тем более не безрелигиозной (быть может, напротив, слишком мистичной и непрактической), но постепенно, и чем дальше, тем неостановимее, утрачивавшей вкус к сакрализации политической жизни, к таинственной природе монархии. Оно бы и ничего – наступала пора новых принципов самоорганизации русского общества. Но понять «монархическое прошлое», в том числе недавнее, становилось все труднее. Существенной разницы между русским солдатом, забитым шпицрутенами, русским писателем и русским царем Толстой уже не видел. А потому исходил из человеческого, а не Божественного понимания «царской участи». Причем, если Семен Феофанович умилялся подвигом многолетнего «царственного смирения» любимого старца, продолжившего в хижине служение Богу, начатое во дворце[341], то Лев Николаевич славил решимость Александра незримо уйти с трона, порвать с «харизматическим прошлым». Государь – такой же человек, его поведение подчинено тем же импульсам, его поступки должны оцениваться по той же шкале, что и поступки простых смертных. Был первым – стал последним; а последние станут первыми… Так волей-неволей мечтавший о побеге яснополянский старик свел легенду об ушедшем с трона русском царе и томском старце к неким элементарным психологическим основаниям[342].

Естественно, на этом пути он не был первопроходцем; сентиментальная параллель: раскаявшийся царь – странствующий праведник – была дорога многим толстовским современникам. Уже в 60-е годы князю Н. С. Голицыну показали фотографию[343]:

«…Великого роста и благолепного вида старец, с почти обнаженною от волос головою, в белой крестьянской рубахе, опоясанный пояском, с обнаженными ногами, стоящий среди крестьянской хижины. Лицо – прекрасное, кроткое, величественное; никакого сходства ни с кем припомнить не могу. Наконец приятель мой спрашивает меня:

– Не находите ли сходства с… покойным Императором Александром Павловичем?

Я крайне удивился, начал пристальнее всматриваться и, точно, стал понемногу находить некоторое сходство и в чертах лица, и в росте».

Тогда приятель и рассказал Голицыну распространенную в Сибири легенду об императоре Александре I, скрывшемся от мирской суеты в образе отшельника Феодора Козьмича… Позже, в 1873-м, могилу старца посетил великий князь Алексей Александрович; есть стойкое убеждение, что в 1891-м у нее был и цесаревич Николай Александрович, будущий Николай II… С конца 1880-х годов в русской печати шла оживленная полемика: можно ли верить версии Хромова, легендарное ли предание сохранила народная память или историческую правду – и авторы многочисленных публикаций[344], независимо от занимаемой ими позиции, понимали проблему так же, как понимал ее Лев Толстой. То есть – как романтически-прекрасный эпизод ухода царя с трона – в Сибирь; вероятный или невероятный – другой вопрос. В 1897-м, поддавшись обаянию легенды, Шильдер увенчает 4-й том жизнеописания Александра I легендой о старце Феодоре Козьмиче, завершая фрагментом истории русской святости исследование в области политической истории…

Но именно моральный авторитет Толстого, эстетическая убедительность его построений (которая, как помнит всякий читатель «Войны и мира», подчас была убедительнее самой исторической реальности!) окончательно привели «проблему старца Феодора Козьмича» к общему знаменателю и обрекли последующие поколения историков на разгадку одного-единственного вопроса: как? Как мог – и мог ли – совершиться уход? Как могли – и могли ли – скрыть тайну придворные? Как мог – и где – скрыться царь в «промежутке» между ноябрем 1825-го и осенью 1836-го?..

Истина, убитая в споре

Полемика продолжается до сего дня. Причем читатель многочисленных сочинений о старце Феодоре Козьмиче чувствует себя чеховской Душечкой, поочередно проникаясь силой и стройностью доводов, предлагаемых той и этой стороной. Или героем Свифта, которого вовлекают в свой нескончаемый спор тупоконечники и остроконечники.

Вот две книги – одна наиболее основательно излагает взгляды «союзников» Хромова; другая – противников. Первую написал князь В. Барятинский. Вторую – профессор К. В. Кудряшов[345].

Как не поверить князю, когда он указывает на сплошные противоречия в «показаниях» таганрогских спутников Александра Павловича о его последних днях! Вот запись в дневнике доктора Виллие: «Ночь прошла дурно». А вот – в дневнике императрицы под тою же датой: «Государь прислал сказать, что ночь прошла хорошо». Единственно разумное объяснение: и врач, и жена писали о том, чего не было, создавали хронику несуществующей болезни, путали следы.

Нет, не единственное и совсем не разумное, – возражает профессор, и невозможно с ним не согласиться. Виллие пишет о том, что видел сам; императрица – о том, что слышала; разноречия неизбежны. И мы уже готовы развить мысль Кудряшова: какой же любящий муж пошлет сообщить жене, что очередная ночь его болезни прошла плохо? Это жестоко.

Но рядом лежит книга «Царственный мистик», глаза перебегают на ее страницы, и новые доказательства вновь переубеждают нас: нет, был, был сговор приближенных! Иначе откуда другие разночтения в одновременных записях? Например: больной за обедом пил то ли «хлебную отварную воду», то ли «яблочную воду с соком черной смородины».

Впрочем, не станем спешить; послушаем Кудряшова: когда все поглощены болезнью, не до деталей. Логично. (Однако вопросы остаются: когда не до деталей, зачем вдаваться в подробности?)

Барятинский, далее, обращает наше внимание на очередную неувязку: Виллие считает, что «болезнь продолжается», императрица же видит супруга «не в таком состоянии, как прежде».

Кудряшов же убедительно отводит довод оппонента: «Болезнь могла продолжаться, хотя состояние больного несколько и изменилось».

Барятинский: доктор Тарасов констатировал, что обморок с государем случился 14 ноября, в седьмом часу; князь Петр Волконский тогда же указывал: все это произошло в восемь вечера; говоря о времени смерти императора, одни зафиксировали 10 часов 50 минут, другие – 10.47, третьи – 10.45. Впрямь, несогласованность.

Кудряшов: противоречия ничтожны, и главное: они не отрицают самого факта смерти! Нечего возразить.

Однако и князь Барятинский, как говаривал Фаддей Булгарин, «не в темя бит»; он предлагает все новые и новые доказательства. Вот подпись доктора Тарасова под протоколом вскрытия тела покойного императора Александра Павловича; а вот – соответствующее место из воспоминаний доктора, где факт участия во вскрытии отрицается! В таком случае подпись не что иное, как подделка.

Кудряшов опровергает: у нас имеется свидетельство квартирмейстера Шенига (он сопровождал Александра Павловича в его последнем вояже) о «месте» на теле покойного, которое «хватил Тарасов» и которое стало оттого «черного цвета». Записки же Тарасова относятся к 1842 году, а мемуаристам свойственно ошибаться.

Барятинский замечает: в протоколе описан «рубец на ноге от бывшей язвы», причем на правой ноге. Между тем рожистое воспаление царь перенес на левой. Стало быть, протокол есть плод вымысла.

Кудряшов: ничего подобного. Тот же Тарасов в своих записках упоминает о том, как на