Кадеты и юнкера в Белой борьбе и на чужбине - Сергей Владимирович Волков

Добровольцев набралось 31 человек: вице-фельдфебель и четыре вице из 7-го класса, четыре кадета из 5-го класса, один из 4-го, остальные из 6-го. Как спали мы рядом – Поляков, Деев, Наумов и я, так и пошли все вместе.

Первоначальное решение идти после ужина и с винтовками пришлось переменить: директор узнал откуда-то о решении и начал принимать свои меры: у ружейной пирамиды и ящиков с патронами стал воспитатель 6-го класса, поручик Посавер, и сказал, что застрелит каждого, кто только попытается взять винтовку. Поэтому было приказано выходить сразу же, одеваясь на ходу, мы пробегали мимо ружейной пирамиды, по черному ходу выскакивали на двор, затем, через незапертую маленькую калитку в задних воротах, оставленную открытой для персонала, выбегали на набережную, а с набережной за угол – на Ланинскую, и, построившись, пошли быстро, чуть не бегом.

Объяснение поведения воспитателей можно искать в событиях 23 марта 1918 года, когда казаки станицы Красногорской, под командой войскового старшины Лукина[356], сделали набег на Оренбург и чуть было его не захватили, то 15 кадет 2-го Оренбургского корпуса приняли участие в бою против красных. За это, выбив казаков из города, красные на другой день расстреляли 7 воспитателей этого корпуса.

Через полчаса быстрого хода мы вышли на площадь к казармам Иркутского казачьего дивизиона, рядом в морозной ночной мгле белела церковь, и за ней здание Иркутской духовной семинарии, в которой был расположен Псковский корпус.

Короткие переговоры – и нас завели в деревянную казарму, затем мы из казармы пошли в огромный деревянный цейхгауз, – меня поразило там бесконечное количество трехъярусных ружейных пирамид с кавалерийскими винтовками.

Сразу же началась боевая служба – нас разбили на три смены и нарядили на службу. Первое мое назначение было идти на поверку постов на расположенном рядом Большом базаре. Посты поверял сотник – адъютант иркутского атамана. Мы ходили в морозной тишине от поста к посту, гулко скрипели шаги по снегу, и было жутко, проверив часового, возвращаться обратно: на постах стояли егеря из двух оставшихся рот егерского батальона, две другие 28 декабря пытались перейти к красным, и на Ушаковке часто чернели на белом, сверкающем под луной снегу их трупы, – потом выяснилось их число – 170.

По смене мы очутились в довольно прохладной казарме; на койках, к моему удивлению, спало довольно много казаков, спокойно раздевшись, как будто бы не было фронта и боев. На столах была приготовлена для нас еда: ведра со щами, кипятком, куча буханок черного хлеба и в патронной цинке сахар. Щи никого не привлекли, но на чай, раздобыв несколько кружек, мы насели основательно; сахар был немереный – его насыпали полкружки и, долив водой и согрев этот сироп на печке, пили с наслаждением. За чаем псковичи рассказывали о боях за Казанскую крепость в ноябре 1917 года, которую они защищали вместе с юнкерами, о боях за Казань в августе 1918 года. Так прошло время до смены.

Во второй раз мне пришлось идти в конюшни, за садом дивизиона, в них укрывалась сторожевая застава крайнего фланга нашей позиции. Прямо перед конюшней было бугроватое поле, занесенное снегом, затем Ушаковка, а за ней, шагах в двухстах, чернела роща, носившая название «архиерейской дачи».

За два часа все сильно замерзли, и, когда на 3-й смене стало светать, все с удовольствием отправились в казарму.

Ночь прошла тихо – только изредка где-либо срывалась короткая пулеметная очередь да щелкали два-три ружейных выстрела. Перед нашим приходом огонь был сильный, и в саду дивизиона был убит иркутянин 6-го класса Евгений Кончаловский.

Часам к 9, к нашему крайнему удовольствию, пришел приказ открыть огонь по Знаменке. Все, кроме уснувших из 2-й смены, отправились стрелять по роще, по колокольне Знаменской церкви, откуда то и дело трещал курсный пулемет, по домам предместья. Цели не было – никого не видно, – и скоро стрельба прискучила, теперь ее пришлось вести уже по наряду. Если ружейным огнем красные и не отвечали, то с колокольни по забору очень хорошо резанули из пулемета по нас: щепки от заборных столбов осыпались прямо на голову.

К часу нас пришли сменять семеновцы. Мы с Васькой тотчас же полетели смотреть на них, овеянных легендою и славой. Солдаты были рослые, в папахах и полушубках, с громадными, как показалось, винтовками со штыками. Мы с нашими кавалерийскими винтовками без штыков казались малютками перед ними. Долго глазеть не пришлось: нам приказали поставить винтовки в пирамиду и идти к штабу, в гостиницу «Модерн».

Только что мы построили перед штабом фронт, как к нам быстро выбежал на крыльцо генерал в защитных погонах, френче, без шинели и шапки, с черными пучками подбритых под носом усов, – Сычев[357]. Он коротко поблагодарил нас за службу и приказал идти в корпус, домой.

Дома нас встречали сухо. «Навоевались, герои, аники-воины. Ну, смотрите, – сказал нам наш воспитатель, полковник Александров, – идите раздеваться».

На следующий день стрельба стихла – было заключено перемирие на 24 часа. Мы замазали пулевые дыры в стеклах жеваным хлебом, чтобы не дуло, и начали вспоминать свое приключение и строить планы о дальнейшей эвакуации, по Амуру на пароходах, как нам хотелось. Ночью с 4-го на 5-е вдруг поднялась сильная стрельба, бухнуло даже несколько орудийных выстрелов, затем все смолкло. Мы решили, что красных выбили из города, и уснули спокойно.

Утром проснулись уже в красном Иркутске. Когда пришли воспитатели, мы выслушали эту ошеломляющую весть и спросили: «А почему нас бросили?» Полковник Вишневецкий разгладил свою скобелевскую бороду и ответил:

– Времени мало было, на эвакуацию дали только 6 часов, а у нас одной крупчатки более четырехсот пудов, да имущество, да вещи…

Сколько было правды в его словах, теперь сказать трудно. Сычев бросил не только 2 военных училища, не только 3 кадетских корпуса, но и 900 пудов золота в подвалах Иркутского госбанка, как это выяснилось впоследствии.

События пошли быстро: 6-го приехали красные, еще эсеры, и им сдали оружие 1-й роты; затем воспитатели и 1-я рота учинили повальный обыск в нашей и 3-й роте, нет ли у кого-нибудь оружия. Перед тем днем, когда приказали снять погоны 10-го, в сумерках, когда мы собирались уже уходить со двора, вдруг с Ланинской на набережную, визжа полозьями по снегу, какие-то кадеты вытащили бочку на санях. Сани тащили иркутяне – мы