Екатерина Мещерская - Китти. Мемуарная проза княжны Мещерской

В самом начале июня Жильберу предложили в связи с поданным им проектом выехать на несколько дней в Горький. Нам предстояла разлука на какую-нибудь неделю, но она испугала нас обоих. Мое сердце сжалось страшным предчувствием, и я готова была отбросить все условности и поехать вместе с Жильбером в качестве его жены, даже без официального оформления нашего брака. Мне казалось, что Жильбер сам хотел просить меня об этом, оба мы были измучены бумажной волокитой в Наркоминделе, оба тосковали друг по другу, кроме того, обоим было почему-то очень страшно расстаться хотя бы на неделю, но… воспитание Жильбера, привитые ему с детства понятия, то коленопреклонение перед браком, которое он испытывал, не позволили ему обмолвиться хотя бы одним словом о его желании. Он боялся оскорбить меня своим нетерпением.

Что же касается меня, то я готова была идти за ним на костер и никакие условности не играли для меня роли. Но, боясь потерять его уважение, я должна была оставаться его невестой и оправдать слово, которое было для него священным…

Я провожала его с непроницаемым мраком в душе и с огромным букетом белой сирени в руках, и вдруг Жильбер в последние минуты перед разлукой преобразился, я не узнала его, это был не он. Забыв обо всех условностях, о воспитании, не обращая никакого внимания на окружавшую нас на перроне публику, он порывисто вдруг привлек меня в свои объятия, смял сирень, которую я держала в руках… Впервые за все время он поцеловал меня горячим и страстным поцелуем. Белые прохладные гроздья сирени прижались к нашим лицам, окружили нас своим ароматом…

— Китти, жизнь моя, — шепнул он мне, — если я напишу тебе, чтобы ты приехала ко мне?.. — И он не договорил.

— Приеду, приеду сейчас же следом за тобой… Ах, почему ты не сказал мне об этом раньше…

На другой день, рано утром, я получила от Жильбера телеграмму с дороги, а вслед за ней открытку, которую он написал мне на вокзале, едва приехал в Горький и сошел с поезда. Он просил меня немедленно собираться в дорогу, писал, что как только снимет на неделю комнату, так пришлет мне телеграмму, чтобы я выезжала.

Прошел день, другой и третий… Писем больше не было. Я не знала, что думать…

Тогда я поехала на службу к Жильберу (на Мясницкую). Там меня многие знали, так как Жильбер меня познакомил с товарищами по работе. Мне было известно, что в Горьком шли работы по расширению Волги; ее делали глубже, вычерпывая ил и песок со дна, срезывали ее берега и готовились к постройке Волго-кана-ла. Именно на эти работы и был временно отправлен Жильбер. Я приехала на службу, чтобы узнать его подробный адрес.

Меня встретили очень странно: все переглядывались, перешептывались за моей спиной, смотрели на меня сочувственно. Тогда мне стало ясно, что что-то случилось, но что именно? Этого мне никто не хотел сказать.

Я прошла в кабинет директора. Стараясь не смотреть мне в глаза и глядя куда-то мимо меня, он выслушал все мои взволнованные вопросы и вместо ответа сам задал мне вопрос:

— Вам, кажется, известен парижский адрес семьи товарища Пикара? И вы, кажется, хорошо знаете французский язык? — И не дожидаясь моего ответа, директор продолжал: — Ну, так вот… нам нужно им сообщить… Я надеюсь, что вы нам поможете в смысле составления телеграммы… мне, конечно, очень грустно поставить вас в известность… дело в том, что с ним случилось несчастье…

— Умер? — коротко спросила я.

— Да… несчастный случай…

Ни в тот момент, ни позднее я никогда не хотела узнать все подробности о гибели Жильбера. Знаю только, что, приехав на место работ, он застал там молодую комсомольскую бригаду.

Механик — юная девушка, только что перед этим освоившая технику новых машин, — не заметив среди насыпей проходившего внизу Жильбера, стремительно и неловко опустила пустую транспортную вагонетку, и от быстрого рывка размахнувшаяся цепь всей тяжестью ударила Жильбера в висок. Смерть его была мгновенной.

Может быть, охватившее и сковавшее меня оцепенение явилось для меня благостным и спасло меня от сумасшествия. А может быть, это было то, что, однажды родившись, не покидало меня больше никогда и пряталось где-то далеко, в самых тайниках моей души. Оно говорило мне всегда: „Ты никогда в жизни не будешь счастлива… На счастье ты не имеешь права…“

Из Парижа приехал Огюст Пикар. Он приехал за прахом своего брата. Огюст тотчас же пришел ко мне в Староконюшенный. Мама и Дима ушли, оставив меня с ним наедине. Он был почти такой же, как там, стоя около своего автомобиля, на фотографии Жильбера. Огюст был много ниже своего брата, глаза у него были не темно-карие, а серые, и не искрились той взволнованной и трепетной мечтой, которая горела во взгляде его брата. Взгляд его глаз был приветлив и спокоен.

Он сначала на один миг остановился на пороге комнаты. Он был в своем пепельного цвета шелковом макинтоше, с черной траурной перевязью чуть повыше локтя, на левой руке, потом подошел ко мне, целуя мои руки. Я обняла его, и мы поцеловали друг друга, не произнеся ни одного слова.

Я не помню точно, о чем мы говорили после первой минуты нашей встречи, помню только, что я тотчас же отдала ему ключи от „нашей“ с Жильбером комнаты, в которой мы должны были жить. Он думал, что я пойду с ним туда, и говорил о том, что все находящееся в комнате Жильбера принадлежит мне. Он настаивал на том, чтобы я перевезла все вещи к себе в Староконюшенный.

Я сказала, что не в силах перешагнуть порог комнаты, в которой бывала так счастлива, и что ни до одной вещи я не могу дотронуться, а не только взять что-либо к себе.

— Что же делать? — спросил он растерянно.

— Что хотите… Отдайте кому-нибудь… Вы должны меня понять и простить. Видеть какой-либо предмет из той комнаты — это выше моих сил…

Перед отъездом Огюст был у меня еще один раз. Он пришел ко мне для того, чтобы дать мне возможность проститься с тем, что осталось от Жильбера. Торопливыми пальцами он развернул складки плотного, тяжелого черного шелка, и я увидела небольшую белую мраморную урну.

Не верилось, что в ней был скрыт высокий, стройный, веселый человек, с огромной волей, весь пронизанный энергией и искрящимся весельем, человек, у которого были такие темные, мягкие, улыбающиеся глаза…

И казалось непонятным, что я больше никогда не увижу его, что вместе с ним умерла его большая любовь ко мне. Возможно ли, что в Москву перестанут приходить из Парижа письма с маркой, на которой изображены ажурная Эйфелева башня или Франция в образе молодой женщины со знаменем в руках? Неужели я не прочту больше приписок на французском языке, обращенных ко мне, в которых меня звали „Катрин, наша дорогая дочь“?.. Неужели эти пожилые люди, которых я никогда не увижу, так и останутся для меня неизвестными, а я снова одна, и никого близкого вокруг?..