Владимир Новиков - Александр Блок

Может быть, ее еще в ноябре 1917 года прервало известие о том, что шахматовское имение разорено и разграблено, библиотека и архив уничтожены. Управляющий Николай Лапин с болью и отчаянием поведал в письме, как «человеки-звери» открыли топором письменный стол поэта, выломали дверь библиотеки. Послание это Блок вклеил в свой дневник. Болью, однако, ни с кем делиться не хотел. Когда молодой искусствовед Михаил Бабенчиков, искренне преданный Блоку человек, попробовал выразить ему сочувствие, то услышал в ответ: «Поэт ничего не должен иметь — так надо». Письмо Бабенчикова на ту же тему сохранилось с пометкой Блока: «Эта пошлость получена 23 ноября».

Мышление по принципу «чем хуже, тем лучше». Исходя из того, что «поэт ничего не должен иметь». Блок поддерживает декрет новой власти о монополизации государством литературного наследия писателей после их смерти и на анкетный вопрос газеты «Новый вечерний час» отвечает: «Ничего не могу возразить против отмены права литературного наследования. У человека, который действительно живет, то есть двигается вперед, а не назад, с годами, естественно, должно слабеть чувство всякой собственности. <…> Когда умру — пусть найдутся только руки, которые сумеют наилучшим образом передать продукты моего труда тем, кому они нужны». Блок следует здесь максималистскому примеру Льва Толстого, отказавшегося от авторского права, — правда, с той разницей, что блоковскую позицию разделяет его жена. Эффектный жест, но насколько верна эта позиция в отношении писательского сословия в целом? Сологуб и Мережковский, отвечая на ту же анкету, решительно протестуют, они мыслят более социологично.

Блок не обращает особенного внимания на наступающую бедность, на приближение голода. Он отдается стихии , по его собственному выражению. В морозные дни начала января 1918 года политические бури в его сознании сливаются с природными катаклизмами. 3 января, когда Учредительное собрание призывает к антибольшевистской демонстрации. Блок записывает: «К вечеру — ураган (неизменный спутник переворотов)».

Шестого января: «К вечеру циклон. — Слухи о том, что Учредительное собрание разогнали в 5 часов утра».

Политическая погода между тем делается все суровее. За разгоном Учредительного собрания (избранного в ноябре 1917 года и просуществовавшего весьма недолго) следует конфискация всех газет, кроме большевистских. Блок видит, как у толстой старухи, торгующей газетами на улице, отнимают товар. Узнает, что в лазарете Петропавловской крепости зверски убиты двое видных депутатов-кадетов. «Мама очень потрясена смертью Шингарева и Кокошкина. Предлагает мне не приходить несколько дней» – запись от 9 января. А потрясен ли сам Блок? Он как раз в это время заканчивает статью «Интеллигенция и революция».

Статья какое-то время писалась параллельно с поэмой «Двенадцать», она «идейно» ей предшествует, и стало довольно общим местом рассматривать эти два текста как некое единство. Дескать, сначала анонс: «Всем телом, всем сердцем всем сознанием слушайте революцию!» (эту фразу Юрий Анненков назвал «ровесницей поэмы»), а потом и сама музыка: «Революцьонный держите шаг!»

Тем не менее между двумя текстами есть разница. И очень большая.

Статья — заблуждение, поэма — прозрение.

В конце статьи «Интеллигенция и революция» Блок напоминает читателям: «Демон некогда повелел Сократу слушаться духа музыки». Но этот демон был еще своего рода внутренним оракулом, помогавшим Сократу угадывать ход дальнейших событий и даже давать кое-кому практические советы. А из социально-политических предсказаний и пожеланий автора «Интеллигенции и революции» не сбылось ни одно.

Он тяготится затянувшейся войной, «европейской бойней» и полагает, что революция проходит под знаком «Мир и дружба народов». Однако в итоге большевистский переворот приведет к братоубийственной Гражданской войне, лишенной гуманного смысла.

Он критикует с эстетических позиций пошлость имперского быта, но ему еще предстоит увидеть начало формирования такого режима, перед которым побледнеют все Романовы вкупе со Столыпиным и Распутиным.

Он оправдывает лозунг «Долой суды», апеллируя к критиковавшим российскую юстицию Достоевскому и Льву Толстому, но на смену несовершенному судопроизводству придут «классовое» правосознание, «тройки», террор.

Есть в статье и отчаянные гиперболы прямо-таки мазохистского свойства: «Не беспокойтесь. Неужели может пропасть хоть крупинка истинно ценного? <…> Не бойтесь разрушения кремлей, дворцов, картин, книг. Беречь их для народа надо; но, потеряв их, народ не все потеряет. Дворец разрушаемый – не дворец». Тут Блок в своем мечтательном безудерже превосходит всех реальных большевиков-революционеров: те-то достаточно буржуазны, чтобы утилизовать дворцы для своих новых бюрократических департаментов и личных резиденций.

«Что же вы думали? Что революция — идиллия? Что творчество ничего не разрушает на своем пути? Что народ – паинька?» — эти риторические вопросы Блока выглядят как неуместный перенос художественных категорий на социальную практику. Какое уж там «творчество», которое разрушает все «до основанья», ничего истинного не создавая!

«Переделать все . Устроить так, чтобы все стало новым; чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью».

И это тоже красивая, но, увы, далекая от жизни гипербола. Можно ли «переделать все», изменить принципы мироустройства? Нет, невозможно, само стремление к этому — безумная гордыня, ведущая к результату прямо противоположному. На осознание этого человечеству понадобился целый XX век. И цена за утопические иллюзии заплачена огромная. Эти иллюзии, может быть, и простительны для художественных гениев, но все равно утопический обман и самообман правдой стать не могут.

Но, может быть, к статье великого поэта стоит подходить прежде всего как к литературному факту? Что ж, попробуем.

Есть здесь проблески истинного лиризма — там, где автор говорит о русском интеллигенте без оценочного пафоса: «Его ценности невещественны. Его царя можно отнять только с головой вместе. Уменье, знанье, методы, навыки, таланты — имущество кочевое и крылатое. Мы бездомны, бессемейны, бесчинны, нищи, — что же нам терять?»

Это — поэзия. Под такими словами можно и подписаться — но в сугубо добровольном и индивидуальном порядке. Интеллигент-художник имеет право на безбытность, на самоотречение, на абсолютную духовную свободу. Предписывать же это в качестве универсальной нормы, долга, обязанности — абсурд. Который, впрочем, через двадцать лет стал реальностью, когда тысячи интеллигентов оказались бездомными, бессемейными и нищими отнюдь не по своей воле.