Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

мной донельзя ограниченный круг моих знакомств между курсистками: две-три из 200 человек – не много! Я думала: будь у меня среди них друг, искренно ко мне привязанный, любивший меня настолько, что, несмотря на мои отказы и уверения, сказала бы мне: «Нет, я тебя не оставлю, я буду у тебя все время, буду сидеть около тебя…», если бы были такие! Но, должно быть, невидимая рука судьбы, поставившая меня одинокой среди семьи, оторвавшая от меня сестру в тот момент, когда мы готовы были сблизиться и идти вместе одною дорогою, – поставила меня и на курсах так, что за все это время не сошлась ни с кем настолько близко, чтобы смело могла назвать ее другом. Как это случилось? Мои ли чересчур большие требования к людям на первом курсе помешали мне сойтись, или… ну да нечего писать об этом.

Прошла неделя, и 20 ноября вечером надо было ехать в лечебницу: вылечиться возможно было лишь при операции, вычистив язвы на обеих ногах. Я уехала одна, взяв с собой две почтенные связки книг, в полной уверенности, что буду там заниматься.

Было 7 час. вечера, когда я приехала в лечебницу. Тихое церковное пение разносилось по комнатам, и одна из сестер предложила мне пойти в церковь, в ожидании ванны. Я пошла, но так как стоять не могла, а сидеть за службой не привыкла, то и вернулась вскоре обратно.

В столовой было тихо. Я молча осматривала знакомую уже обстановку, простую, но солидную; при свете двух электрических ламп она приобретала совсем домашний оттенок. Две сестры – шатенка, с лицом задумчивым и симпатичным, и миловидная блондинка – были заняты: В. писала что-то на разграфленных листках, Ян. хлопотала у буфета. Я наблюдала за ними, не решаясь заговорить первая – лица были такие деловые и озабоченные. Скоро листы исчезли, и на столе появились маленькие круглые тарелочки с красной каемкой, и сестры начали разрезывать пополам разные сорта булок, раскладывая их по тарелкам; когда принесли самовар, они разливали и разносили чай по палатам. Прошло более часа… Наконец обе сестры уселись за столом. «Устала… бегаешь, бегаешь», – сказала, вздохнув, шатенка. – «Я тоже устала», – сказала блондинка, и симпатичная улыбка озарила ее круглое голое лицо. – «А вы действительно устали, сестрицы, вы все время заняты…» – решилась я заговорить с ними. Мне показалось, точно я вдруг повернула кнопку электрической лампы и комната озарилась ярким светом: сестры приветливо улыбнулись, встали и подошли ко мне. – «Да… устанешь тут…» Я начала расспрашивать их, откуда они, где учились. Шатенка оказалась институткой, а блондинка – из Твери с первоначальным образованием. Но дальнейший разговор был прерван появлением старшей сестры Б-ой, уже пожилой женщины, которая сказала, что ванна готова.

Я вошла в небольшую комнату, в которой стояла белая кровать, белый шкаф и ванна; молоденькая горничная с почтительной фамильярностью помогла мне раздеться; перед тем как принять ванну, пришла опять старшая сестра и намазала мне язвы на ногах какою-то мазью. Стоять мне было довольно трудно, но с помощью горничной, помогавшей мне охотно и ловко, я вошла в ванну и вымылась с наслаждением… Когда я наконец рассталась с мылом и губкой и с таким же трудом выбралась из ванны, – пришла сестра В., забинтовала мне ноги и пригласила в столовую пить чай. Я была уже одета во все больничное белье и халат и путалась в нем… – «Русалка у нас в больнице», – раздался за мною ласковый голос, когда я вошла в столовую. Я обернулась: мимо меня проходил один из ассистентов профессора, доктор Э., молодой человек, брюнет, очень симпатичной наружности и ласковый в обращении. Он подошел ко мне, спросил, когда я приехала, потом поговорил с сестрами и ушел.

После того я пошла в палату. Комната – большая, с тремя окнами, с белыми кисейными занавесками, корзиной цветов у среднего окна и туалетом – имела совсем семейный вид: ни номеров, ни названий болезней над кроватями. Я вошла точно в общую спальню. На меня никто не обратил внимания. Все обитательницы занимались своим делом, приготовляясь ко сну: маленькая девочка, моя соседка, уже спала, двое сидели на кроватях, поступившая со мною вместе больная тоже раздевалась, пятая – лежала неподвижно в постели, шестая – с подвязанной рукой и одетая – сидела на кровати. Разговор был обыкновенный, женский; одна только женская фигура, лежавшая низко на постели, не принимала никакого участия: это была оперированная в тот день больная…

На следующий день я быстро перезнакомилась со всеми. Обитательницами палаты оказались: Тамара, армянка 18 лет, гимназистка «с ногой» из Эривани, ее соседка – жена армянского священника из Симферополя, с опухолью на груди, жена инженера, дама лет около 30, тоже с такой же болезнью, молодая девушка 18 лет из Петербурга, с нарывом на боку, шестилетняя девочка из Иркутска с кокситом бедра и бедная крестьянская девушка из Кронштадта – с ногой с детства скорченной, которую здесь выпрямили, – ее все звали Дуняшей. Курсами никто из них не интересовался, что тотчас же обрисовало передо мной их умственный уровень. Я была вырвана из своей среды, и с полки смотрели на меня книги, казалось с упреком…

На третий день моего поступления в лечебницу должны были состояться две операции – мне и армянке. На все расспросы – как мне будут делать операцию – я не могла узнать, с хлороформом или без него: профессор молчал, и сестры тоже.

Проснувшись рано, я оделась и улеглась на постель, откуда было очень удобно наблюдать, что делалось в коридоре… Там шла суета… Вот прошли ассистенты, одетые в белое, вот прошел профессор, также переодетый… Старушка-армянка волновалась и молилась… ее брали первую. Мне принесли чаю без булки, но я отказалась пить… Я лежала… наблюдение над новою обстановкою занимало меня, и невольно как-то я забыла о себе.

2 декабря, вечером

В 6-кроватной мужской умирает от рака моряк 50 лет, он очень плох и, быть может, не доживет до завтра. От всех больных тщательно скрывают это, лишь одна я из всей нашей палаты знаю, благодаря близким отношениям с сестрой Г-вич, которая сообщила мне об этом только потому, что, по ее словам, видела «мое спокойное отношение ко всему»…

Никогда контраст между жизнью и смертью не обрисовывался мне ярче, чем здесь: ведь это так близко от нас – в конце коридора – совершается великое таинство смерти, заканчивается последний акт жизненной драмы… У него – только одна жена, детей нет; он не хочет ее видеть, и она сидит