Петр Чайковский - Ада Айнбиндер

и попал в совершенно другой мир технического прогресса – высотные здания, лифты, горячая вода в каждом гостиничном номере: «Теперь скажу несколько слов о самом Нью-Йорке. Это громадный город, скорее странный и оригинальный, чем красивый. Есть длинные дома в один этаж и есть дома в 11 этажей, а один дом (новая, только что отстроенная гостиница) в 17 этажей. Но в Чикаго пошли далее. Там есть дом в 21 этаж!!!! Что касается Нью-Йорка, то это явление объясняется просто. Город расположен на узком полуострове, с трех сторон окружен водой, и расти в ширину он не может; поэтому он растет вверх. Говорят, что лет через 10 все дома будут не меньше как в 10 этажей. Но что для тебя всего интереснее из нью-йоркских порядков, это что при каждой квартирке, при каждом номере гостиницы имеется уборная, в которой, кроме ватерклозета, умывальник и ванна с проведенной горячей и холодной водой. Полоскаясь утром в ванне, я всегда думаю о тебе. Освещение электрическое и газовое. Свечей вовсе не употребляется. Если что нужно, то поступают не так, как в Европе, а именно нужно позвонить и вслед за тем через трубу, устье которой у звонка, сказать, что требуется. Наоборот, если внизу спрашивают меня, то звонят и потом в трубу докладывают, кто пришел или чего спрашивают. Для меня это неудобно ввиду незнания английского языка. По лестницам никто, кроме прислуги, никогда не ходит. Лифт действует постоянно, с невероятной быстротой поднимаясь, опускаясь, выпуская и впуская обитателей гостиницы и гостей. Что касается улиц, то кроме той оригинальности, что на главной улице домишки чередуются с домищами, замечается та особенность, что улица сама по себе не особенно шумна и не особенно многолюдна. Это объясняется тем, что извозчиков, фиакров нет, или почти нет. Движение происходит или по конке, или по настоящей жел[езной] дор[оге], идущей с разветвлениями через весь громадный город»[778].

Петр Ильич дирижировал своими сочинениями в четырех концертах, входивших в программу торжеств открытия нового концертного зала[779]. В день последнего из них, 27 апреля / 9 мая, заключительным аккордом стал большой прием, о котором Чайковский писал в своем дневнике: «Этот роскошный ужин был дан в Manhatan-Club. Здание грандиозное и роскошное. Мы сидели в отдельной зале. Хотя кухня этого клуба славится, но она мне показалась все-таки противною. На изящной виньетке меню был написан для каждого из приглашенных отрывочек из какого-нибудь моего сочинения»[780]. Самому Чайковскому досталось меню с темой из первой части Концерта № 1 для фортепиано с оркестром.

Ажиотаж вокруг Петра Ильича был огромный, он воочию увидел, насколько он популярен за океаном: «Оказывается, что я в Америке вдесятеро известнее, чем в Европе. Сначала, когда мне это говорили, я думал, что это преувеличенная любезность, теперь я вижу, что это правда. Есть мои вещи, которых в Москве еще не знают, – а здесь их по нескольку раз в сезон исполняют и пишут целые статьи и комментарии к ним; (напр[имер] “Гамлет”). Я здесь персона гораздо более, чем в России. Неправда ли, как это курьезно!!!»[781]

Рецензенты, которые писали статьи о концертах с участием Чайковского, не скупились на эпитеты. «Чайковский – высокий, седой, хорошо сложенный мужчина лет шестидесяти. Он кажется немного смущенным и отвечает на аплодисменты непрерывными отрывистыми резкими поклонами. Но как только он сжимает палочку, к нему возвращается уверенность. В нем не чувствуется и следа нервозности, когда он постукивает, требуя тишины. Чайковский дирижирует с внушительной силой мастера, и оркестр повинуется ему как один человек»[782], – отмечалось в статье газеты «New York Herald».

После концертов в Нью-Йорке у Чайковского было несколько дней перерыва, и далее было запланировано еще два выступления – в Балтиморе и Филадельфии. Кроме многочисленных визитов и приемов, Петр Ильич сумел совершить поездку в Вашингтон по приглашению секретаря русского посольства Петра Сергеевича Боткина: «…поехали в ландо осматривать Вашингтон. Были у знаменитого обелиска (величайшее здание в мире после башни Ейфеля), в Капитолии, откуда открывается чудный вид на Вашингтон, буквально тонущий в густой роскошной зелени каштанов, акаций, дубов и кленов»[783].

Огромнейшее впечатление на композитора произвело грандиозное природное явление – Ниагарский водопад: «Описывать красоту водопада не буду; ибо эти вещи трудно выразить словами. Красота и величественность зрелища действительно удивительны. Находившись и насмотревшись на эту часть водопада, разделяющегося вообще на несколько отдельных водопадов, из коих два колоссальные, особенно второй, мы отправились по окраине острова к островкам 3 сестер. Вся эта прогулка очаровательна особенно в это время года. Зелень совершенно свежа, и среди травы красуются мои любимые одуванчики. <…> Оттуда возвратившись на материк, переехали через дивный, смелый, чудный мост на Канадскую сторону. Мост этот выстроен или, лучше сказать, переброшен через Ниагару всего 2 года тому назад. Голова кружится, когда смотришь вниз. На Канадской стороне мне пришлось решиться, дабы не мучиться мыслью, что я струсил, на очень безобразное переодевание, спуск по лифту под водопад, хождение по тоннелю и, наконец, стояние под самим водопадом, что очень интересно, но немного страшно… Грандиозная картина»[784], – записал композитор в своем дневнике.

Вообще во время пребывания в США настроение Чайковского поменялось. По дороге на Ниагарский водопад, 29 апреля/11 мая, композитор написал брату Модесту:

«Сейчас получил твое письмо от 26. Откуда ты взял, что я охладел к “Иоланте”? Именно потому, что я более чем когда-нибудь влюблен в нее, я и отложил до будущего года. Я хочу и могу сделать из нее chef d'oeuvre, но для этого мне нужно не торопиться. Ну посуди, когда же бы я мог успеть ее как следует сделать??? Напряжение было бы не по силам, и в результате было бы спешное, посредственное произведение. Сейчас еду на Ниагару. Писать некогда»[785]; «Я не успел написать сегодня утром, что ты не так понял мои письма из Руана к тебе и Всеволожскому. Более чем когда-нибудь я влюблен в сюжет “Иоланты”, и твое либретто сделано вполне отлично. Но когда в Руане, иллюстрируя музыкальные пряники, солдатиков, кукол и т. п., я увидел, что мне еще много работы над балетом и лишь потом я могу приняться за оперу, – когда я сообразил, что ни на пути в Америку, ни в ней, ни даже на возвратном пути я не буду иметь возможности работать, – то пришел в отчаяние, почувствовал полную невозможность как следует исполнить взятое на себя дело. Тут-то я перестал любить “Иоланту”, и именно для того, чтобы снова и страстно ее полюбить, я решился отказаться. Как только отказался – так и полюбил. О, я напишу такую оперу, что все плакать будут, –