Николай Михайловский - Таллинский дневник

- Благородные люди, - сказал Владимир Павлович. - Таких много. А что касается их сына Андрея, то поначалу бедовый был парень, воспитывали мы его, как умели, и сегодня действительно образцовый матрос.

Я смотрю на Владимира Павловича - на его широкое лицо, умные, выразительные глаза: то они строги, требовательны, а то улыбаются, излучая большое человеческое тепло.

Утро следующего дня нашей походной жизни началось с того, что была сыграна боевая тревога. Капитану 1-го ранга Макарову доложили: "Корабль к бою изготовлен". На далеком горизонте появилась цель - щит, обтянутый белой парусиной. Он маячил среди синевы волн. Приборы сделали необходимые расчеты, и корабль лег на боевой курс...

Вместе со словом "залп" искрометно и оглушительно грохнули маленькие стволиковые пушки, и волна горячего воздуха донеслась до нас, стоящих на правом крыле мостика.

- Каково сейчас комендорам? - сказал я вслух, глядя вниз на ловкие, проворные движения матросов, действовавших на площадке возле стволиков и поминутно обдаваемых волной горячего воздуха.

- Жарко! - заметил командир.

Действительно, в момент выстрелов их опаляло жаром, тут же мгновенно они загоняли новые снаряды в канал ствола, и пушки вновь выстреливали залпами - бах, бах, бах... Именно в эти минуты внизу на открытой площадке среди комендоров я заметил высокого, худощавого офицера в шинели с погонами капитана 3-го ранга. Он выполнял обязанности проверяющего, следил за соблюдением правил безопасности. Сквозь вой ветра и плеск волн до нас доносился его глухой голос. В момент выстрела мы невольно вздрагивали, а он стоял не шелохнувшись, точно прирос к броневой площадке.

Стрельба эта была подготовительная - тренировка для офицеров-артиллеристов. Управляли огнем по очереди все командиры башен.

Стволики выстреливали, снова заряжались снарядами, и снова выстреливали. Взгляды были обращены вдаль - к щиту, маячившему на горизонте. Никто из нас, стоявших на мостике, не мог видеть результат стрельбы. За этим наблюдали на буксире, тащившем щит, и после каждого залпа (не выстрела, а залпа трех стволиков вместе) докладывали командованию.

Все было хорошо. Попадание, попадание, попадание... И вдруг после очередного залпа началось какое-то непонятное смятение...

- В божий свет... - с досадой произнес командир, и можно было понять первый раз промахнулись... Тут стали выяснять, кто из офицеров "стрелял", что случилось... И, конечно, волнение передалось вниз, на броневую площадку; комендоры тоже с недоумением глядели наверх, на ходовой мостик, и только капитан 3-го ранга сохранял полное хладнокровие и терпеливо ждал приказаний... Через несколько минут стрельба продолжалась...

- А что будет с тем, кто завалил стрельбу? - спросил я безотлучно находившегося на ходовом мостике заместителя командира корабля по политической части Сергея Сергеевича Костарева.

- Как в школе - переэкзаменовка, - ответил он.

Было время обеда, мы спускались вниз в кают-компанию. Я снова вспомнил того капитана 3-го ранга, что из всех офицеров один-единственный на протяжении всей стрельбы находился на броневой площадке рядом с комендорами, обдуваемый ветром, опаленный пороховым дымом...

- Кто он такой? - поинтересовался я у Костарева.

- Артиллерист. Почти от самого рождения, - добавил он загадочным голосом.

- Что это значит?

- Вы познакомьтесь с ним, и он сам расскажет...

За обедом не утихал разговор. Все о стрельбах, которые слишком много значат для экипажа. Ведь корабль артиллерийский, и, стало быть, тренировочные стрельбы - проверка боевой готовности. Никто не попрекал проштрафившегося лейтенанта, понимали, что ему и без того горько.

После обеда я решил познакомиться с неизвестным мне капитаном 3-го ранга. Благо, на корабле это проще простого. Нашел нужную каюту, постучал, и вот уже мы сидели за столом, и я внимательно всматривался в задумчивое, чуть грустное лицо, густые белесые брови, кудрявые волосы... Это был Валентин Григорьевич Портнов - заместитель командира "БЧ-2" корабельной артиллерии по политической части.

Как часто случается, поначалу разговор у нас был вялый, перебрасывались с одного на другое. Коснулись и сегодняшней стрельбы, и Валентин Григорьевич сказал:

- Все управляющие огнем, за исключением одного, выполнили задачу... Ну, а у этого вот что произошло... - Он взял бумагу и графически изображал, как развивались события... Он детально объяснял мне малейшие ошибки управляющего огнем. В его словах чувствовалось не только знание дела, но и железная логика, свойственная людям этой профессии.

- Откуда у вас такие познания в артиллерии, ведь вы политработник, а не строевой офицер? - спросил я. Валентин Григорьевич смущенно ответил:

- Без знания специальности и политработа не клеится. А я окончил Высшее военно-морское училище имени Фрунзе, служил артиллеристом на разных кораблях; последняя должность - командир батареи здесь, на "Кирове"...

Я вспомнил, как его окрестил Костарев: "артиллерист от рождения". Портнов громко рассмеялся, но вынужден был признать, что в этом есть доля правды.

- Да, форт "Шанц" моя родина, - тихо произнес он, закурил и, выпуская колечки дыма, провожал их долгим взглядом.

- Это Кронштадтский форт? - спросил я. - И почему он стал вашей родиной?

- Кронштадтский. Самый старинный... С ним связаны воспоминания моего детства.

В этот вечер я узнал довольно типичную блокадную историю.

Дом на улице Гоголя, 22 в Ленинграде особых примет не имел, обычный жилой дом: окна забиты фанерой, в полупустых квартирах хрустел ледок, наружу торчали трубы печей-времянок, и вился по ветру слабый дымок.

В одной из квартир умерли бабушка и мать. Остался семилетний мальчуган. Бледный, истощенный, он старался не отставать от взрослых, ходил с ними на Неву к проруби. А доставив полведерка, щедро раздавал воду соседям, тем, кто уже не в силах был даже подняться. Растапливал им печку и согревал чай. На вопрос: "Где твой отец?" - с гордостью отвечал: "В Кронштадте. Воюет с немцами". Капитан Григорий Григорьевич Портнов действительно служил в Кронштадте на старинном форту "Шанц", со всех сторон закованном в железо и бетон. Время было такое, что не вырваться ему в Ленинград. И писем не получал. Беспокоился он, сердцем чувствуя, что дома не ладно. Все же отпросился у начальства на двое суток и кое-как добрался до Ленинграда. Пришел домой, застал сына в полном одиночестве, узнал обо всем... Погоревали вместе... "Что ж делать, сынок, возьму тебя в Кронштадт, другого выхода нет... Только как туда добраться? Своим ходом тебе не осилить. Ну, да ничего, что-нибудь придумаем..." И он нашел на антресолях детские саночки, на которых катал когда-то сына, обшил сиденье теплым одеялом, посадил Валю, укутав по самый нос, и рано утром, еще в темноте, тронулись они в далекий путь.